Назло всем иллюзиям этики, любовь и тьма остаются любовниками. Их союзы – это чащи, в которых не найти кристаллических утопий добра и зла. Нет ни греха, ни святости – только естественный процесс смены дня и ночи. Ангелы рождаются в чертовских матках, и наоборот – в тени белоснежных крыльев цветут горгулии. «Наши сердца не знают усталости, потому что они наполнены огнём, ненавистью и скоростью! […] Гордо расправив плечи, мы стоим на вершине мира и вновь бросаем вызов звёздам!», – пишет Филиппо Томмазо Маринетти в своём Манифесте (1909). За этими словами стоит модернистская мечта о новом человеке, низвергнувшем традиционное общество с его архивом тысячелетних болячек «наших отцов». Порыв переиначить вселенную всегда возникает в живых сердцах на фоне застоя.
«Из Италии мы провозглашаем всему миру этот наш яростный, разрушительный, зажигающий манифест. Этим манифестом мы учреждаем Футуризм, потому что хотим освободить нашу землю от зловонной гангрены профессоров, археологов, краснобаев и антикваров».
Культ машины подрывает степенную нёгу устоев. Понятие авангарда не случайно позаимствовано искусством из военного языка. Авангард воинственен. Его медиа – разрушение. Уничтожая старое, он освобождает место для нового. Модернизм – это голодная пасть завтрашнего дня, пожирающая старуху традиционного общества. Такая трапеза является его исторической функцией.
Чтобы понять домодернистский мир, достаточно взглянуть на Тауэрский мост в Лондоне. Трудно поверить, что это средневековое чудовище, похожее не столько на мост, сколько на собор, было построено за час до ХХ века (1894). В нём воплотилась слепая некрофилия британского правящего класса, который видел свою империю простирающейся в бесконечность, – из глубокого прошлого в далёкое будущее: «солнце никогда не садится над империей», – говорили они. Революционную Европу начала ХХ века, конечно, не стоит сводить к консервативной и замешкавшейся Англии, и, всё же, тогдашний модус британских верхов иллюстрирует повод для модернистского восстания.
«У нас нет жизни, а есть только одни воспоминания о более славном прошлом. Мы живем в великолепном саркофаге, в котором плотно привинчена крышка, чтобы не проник свежий воздух».
Что стало музами модернизма? Локомотивы и фабрики, машины и механизмы, скорость, прогресс, технологии – иными словами, индустрия: неизменный агент перемен. Стоит ли удивляться, что мечтатели нового мира стали трубадурами войны: «Война — единственная гигиена мира» (Lа Guerra — Sola Igiene del Mondo)?
«Красота существует только в борьбе. Произведение, лишенное агрессии, не может быть шедевром. [...] Мы будем восхвалять войну – единственную гигиену мира, милитаризм, патриотизм, разрушительные действия освободителей, прекрасные идеи, за которые не жалко умереть, и презрение к женщине. [...] Мы будем воспевать огромные толпы, возбуждённые работой, удовольствием и бунтом; мы будем воспевать многоцветные, многозвучные приливы революции в современных столицах; мы будем воспевать дрожь и ночной жар арсеналов и верфей, освещённых электрическими лунами; жадные железнодорожные вокзалы, поглощающие змей, разодетых в перья из дыма; фабрики, подвешенные к облакам кривыми струями дыма; мосты, подобно гигантским гимнастам, оседлавшие реки и сверкающие на солнце блеском ножей; пытливые пароходы, пытающиеся проникнуть за горизонт; неутомимые паровозы, чьи колеса стучат по рельсам, словно подковы огромных стальных лошадей, обузданных трубами; и стройное звено самолетов, чьи пропеллеры, словно транспаранты, шелестят на ветру и, как восторженные зрители, шумом выражают свое одобрение».
Футуризм, как и полагается авангарду, был радикалом. Это включает в себя пассионарное безрассудство, – в частности, порыв к войне. Не стоит сводить его к одной лишь жестокости. В этом порыве было место для любви. Футурист обожает Технологию. На почве этого обожания возникает фашизм, необходимый, чтобы поджечь кровавую свистопляску. С колокольни ХХ века, война представлялась единственным средством прогресса, его стероидом. В самой идее войны заключен всё тот же модернистский императив обновленческой деструкции. Последовавшие за футуризмом две мировые войны были его наиболее успешными проектами. Здесь заключен парадокс, не вмещающийся в политкорректную картину мира. То, что унесёт тьму жизней, станет основой научно-технической революции; обрушит мир в руины, а затем поведёт человечество к звёздам, – в космическую эру, в 60-е, в Кибер. Война, таким образом, – это акт жертвоприношения Технологии. Гагарин начинается в газовой камере.
«О, если б я мог заложить заряд и взорвать гнилые пни!», – восклицал романтик Гёльдерлин ещё в начале 19-го века, как если начало каждого века – рождение новой Луны и революционного желания переписать мир новыми красками. Гнилые пни – образ седовласого паралича, и если война – это способ расправиться с ним, то фашизм – это спусковой крючок для военной процессии. Означает ли это, что фашизм есть неизбежным следствием модерных мечтаний?
Война беременна войной. Первая мировая заканчивается унижением «неприятеля», и это – явное приглашение войны на бис. Антанта завершает одну войну путем оплодотворения новой. Путь мутации – это путь осознанной боли. Процедура прогресса определяется на десятилетия вперед. Интернет возникает внутри военно-промышленного комплекса с последующим его отчуждением массами во имя свободы, но корневище этой свободы омыто кровью и жестокостью. Любовь ласкается сквозь тьму, и только так рождает свет. По крайней мере, в ХХ веке. Зло оказывается персонажем мыльной оперы Чарльза Дарвина.
Футуристический опыт важен особенно сегодня, в начале 21-го века, когда, под воздействием Техно, возникает почва для нового модернизма. Если история повторяется, то для того, чтобы ошибки могли быть исправлены. Эволюционный потенциал, заключённый в модернизме, требует корректной реализации. Неспроста в ответ на правый футуризм в Италии возник левый футуризм в России. Это указывает на то, что модерный императив может преломляться и действовать в соответствии с той или иной идеологией, – не обязательно фашистской. Ошибкой первых футуристов было то, что, гуманизируя технологию, они дегуманизировали человека. Достаточно взглянуть на футуристические портреты пролетариата, и перед глазами окажутся безликие машины из мяса, автоматы для производства, заменимые детали. Т.е. вместо того чтобы представить отношения человека и Техно любовным союзом, футуристы увидели Технологию человеком, а человека Технологией, и это стало ещё одним основанием для восхода фашизма.
«Жар, исходящий от куска дерева или железа, нас волнует больше, чем улыбка и слезы женщины».
Сегодня, когда стеклянный цветок хай-тека распускается образом нового мира, футуристический романтизм и его революция снова обретают актуальность. Будущее, как водится, неизбежно, но каков будет его облик? Чем явится модернизм сегодня? Не влюблены ли многие из нас в Кибер-Машину, и не готовы ли мы ради любви на новые преступления? Не стоим ли мы сегодня, подобно нашим революционным собратьям из прошлого, на пороге нового фашизма и новых войн? Или, быть может, всё это историческая паника, и следующая футуристическая революция произойдет под знамёнами трансгуманизма? Не станет ли сам трансгуманизм новым палачеством? Не приведёт ли сингулярность к повторной дегуманизации человеческого существа, на этот раз – через феномен киборга? Может ли Технология вообще развиваться без салюта рубиновой крови? Ясно одно. Футуризм возвращается сегодня в облике кибернетического Феникса. Как назло всем иллюзиям этики, любовь и тьма остаются любовниками; гордо расправив плечи, мы стоим на вершине мира и вновь бросаем вызов звёздам.