С Леоном мы познакомились в туалете Starbucks. Он протянул мне блокнот с написанным комплиментом, и это стало приглашением в бумажный чат. Спустя четверть часа мы всё ещё беседуем на озере бумажки, как вдруг, за окнами, словно обезумевшая мать, завыла пожарная машина. Кофейщики вздрогнули, затаращились, но не Леон. Тогда-то я и понял, что он – глухой. Леон родился в Малайзии, в 14 ушёл из дома, и переехал в Нью-Йорк, где занимается с тех пор искусством. При знакомстве он был немногословен о себе, и оставался для меня скорее пытливой загадкой. Я, было, даже возмутился его скрытности, на что он пообещал, что при следующей встрече откроет мне некую тайну о себе. «Возможно, даже, ты увидишь монстра».
Через несколько месяцев мы встречаемся среди скульптур Алины Шапошников. Эта польская художница пережила четыре концлагеря и умерла от рака груди в Париже. Убившие её опухоли стали вершиной её скульптурного творчества, хотя все прочие работы – тоже сплошь на эту тему: метастазы, грудные железы.
Sexy! – эпатирует лектор, а безмолвные старушки из публики всё лупят себя пальцами по шейным артериям: «оргазм… климакс… рак…», – переводит шуршащих людей госпожа на табуретке.
«Я – глухой», – признается мне Леон на подсунутой салфетке, – «Вот и нет больше тайны». «В мире каких же людей ты живешь?», думаю я, но пишу другое: «Тайна всегда впереди».
Звук глухого Леона напоминает мне об экзотических птицах. Он проливается неожиданно, бесконтрольно – так и должна звучать свобода, думается мне: как вода. Бездонные голоса дополняют крылатые пальцы глухих, и всё это вместе – ещё один новый мир, распахнувшийся мне в этом городе.