Вчера я наблюдал за толпой туристов, окруживших гигантского ворона, который держит в клюве увядшую розу. Эта скульптура Уилла Раймана в Мэдисон Сквер Парке является ещё одним знаком времени – иллюстрацией важной тенденции. Принято считать, что западная культура вытесняет смерть из своего сознания. Ускоренный похоронный церемониал, пластическая хирургия, «здоровый образ жизни™» и тоталитарный культ молодости – всё это очевидные проявления страха перед смертью. Отсюда же: повальный инфантилизм и новая охота на ведьм – педоистерия. Член, проникающий в ребёнка, несёт в себе знамя взросления, и, соответственно, приближает последний миг. Испортить ребёнка – значит сделать его смертным.
Тучные массы не случайны. Невроз обжоры содержит надежду не поместиться в лодку Харона. Свистопляска консюмеризма обещает, что потребление никогда не закончится. Но и эти страусиные компульсии – конечны. Рано или поздно смерть требует внимания.
Завядшая роза в работе Раймана усиливает и без того мортальный символ ворона. Более того, этот знак смерти выносится на одну из главных площадей мира, где превращается в тотем. Скульптура, которую ещё вчера многие посчитали бы слишком мрачной, сегодня окружена позирующими обывателями.
Сколь бы бездарным не был «Stoker» Пак Чхан Ука, его высокий рейтинг говорит о том, что образ молодости, которая мастурбирует в душевой, вспоминая убийство, затрагивает в нас особые струны. Древний союз эроса и насилия возвращается из изгнания. Не удивительно, что основной субкультурой последних лет является готика, вдохнувшая жизнь в уже, казалось бы, окончательно скисший скворечник глобального хипстерства.
Прошлогодние слова Бориса Гройса о том, что «в наше время немодно, неудобно и непрактично быть мёртвым» уже успели бесконечно устареть. Именно мёртвое – модно теперь; и также практично, поскольку из смерти рождаются чувства – она и только она подогревает в нас буйство страстей.
Фэшн-съемка Vogue на руинах Рокавэй, минет пистолету в «Spring Breakers», witch house или французский телесериал «Les Revenants», где большая часть героев мертвецы, – всё это часть единой культурной волны.
Даже разработчики инди-игр в один голос повторяют, что сегодня нет ничего более коммерческого, чем хоррор; количество новых предложений в области игр про зомби таково, что ты уже просто теряешься в их ассортименте. Cat Lady – один из главных хитов игровой инди-сцены последних лет – это сплошь суицидального, но, тем не менее, очаровательного мрака.
«Является ли Филадельфия новым Уилльямсбургом?», – спрашивал ещё в 2008-м году Gridskipper, наблюдая за повальной эмиграцией бруклинских хипстеров в город Эдгара По. Приезжая сюда сегодня, я обнаруживаю мириады лавок, где вместо запринтованных футболок и узких штанов продаются сувенирные чучела, пыльные противогазы и наряды последователей культа конца света. В сувенирные лавки Челси завозят уже не только чашки I♥NY, но также консервированные сердца летучих мышей. Иными словами, сегодня круто быть некро.
Голливудские мертвецы оживают, но навсегда остаются мертвецами. Поп-культура выхолащивает то, что пожирает, и кровь очень скоро подменяется кетчупом, но смерть, даже будучи разлитой по фальшивым и безопасным формам, всё равно несёт сообщение о приближающейся и неизбежной ночи.
Готика так популярна, что уже не модна. Однако именно этот её переход в массовое, и весь последующий Хэллоуин круглый год, является симптомом выздоровления: движение к принятию смерти, и, значит, – жизни в её полноте.