В метро я встретил «детей крэка», о которых мне рассказывал Сэдрик – чёрная стая из четверых; все с одинаковыми лицами: черепа, сплюснутые, и сужающиеся к верху; открытые и не смыкающиеся рты с выпирающей верхней челюстью; глаз почти нет – две слипшиеся точки. Дети, рождённые от детей, – «крэкачи» превращают вагон в чащу леса. Вылизывая языком расползающиеся язвы на своём подбородке, младшенькая – та, что с розовым рюкзаком – вытянулась на скамье и, потехи ради, пинает клерка-белоснежку в пиджаке. Тот лишь краснеет и сопит, но, разумеется, не смеет возразить. Он знает, что, стоит ему дать повод, и младшенькая скажет старшенькой: той, что пускает слюну, изображая рвотные конвульсии; той, рядом с которой – братья. Один мычит, другой молчит. Их мутные взоры плывут по вагону.
Поужинав, братья облизывают пальцы. Обглоданные рёбра-барбекю лежат останками у их ног. Никто не возражает против мясного пара. Сегодня здесь нет патрульных офицеров, и состав ползёт слишком медленно, чтобы ссориться. Остаётся убегать в экраны и библии.
Периодически семья сливается в едином взгляде – цепи нахмурившихся шил. «Даже с самыми злобными чуви можно договориться, – говорит Сэдрик, – но эти… у них в башке только случайная химия. Надеюсь, они не забыли принять лекарства». Я смеюсь. Однако на этот раз всегда улыбающееся лицо Сэдрика остаётся серьёзным. Чуть наклонившись ко мне, младшенькая говорит: «Рррррр!».