Смотреть как ночи заплетают косы – всё равно, что смотреть на костёр: вечность скользит незаметно. Я не желаю смерти красоте, и пребываю в образах подолгу. Ток времени для меня – невыносимо поспешен. Всё мчится и мелькает, словно клерк. А я предпочитаю океан, подводные движения и темпы. Так и гляжу на гаитянских девочек глазами спрута. Передо мной – медузы в киселе. Мои глаза – два языка. Я ими всё подряд лижу. Вот-вот откроются меж веками стигматы, и потечёт оттуда сахарный тростник. “У вас французский нос, garçon”, – мне говорит старуха-один-клык, – “Как у моего мужа. Ça va bien?”. В её косом глазу мерцает роза. Пусть и без двух минут в гробу, она по-прежнему способна подмигнуть – из недр женщины на меня светит её секс. Здесь, на другом берегу Миссисипи, иммигранты из Мексики торгуют сапогами Гуарачеро – с носами, как усы Сальвадора Дали. Мне подошли бы белоснежные и в блёстках. Я бы шагал в них по птицам и представлялся сеньором Пегасом.
Пальцы Жанэ блуждают в волосах, и я переношусь на нью-йоркские пирсы, где Куш позволила мне заплетать ей косы. Подумать только – отцепные анаконды: косы можно снимать, ими можно душить, повеситься на них от счастья – тоже можно. Волосы негра всегда представлялись мне тотально лобковыми, а оказались нежными, хотя и плотными, как крылья ската. О волосах мы говорим с Джанис:
“Я не часто отпускаю своё афро. Белую Бэкки беспокоит политический подтекст. Выпячивать Расу – не принято. Кроме того, быть чёрной девушкой считается не круто. Ты можешь быть чёрной, но не слишком чёрной. Чем темнее, тем типа менее престижно. В итоге, мы постоянно выпрямляем свои натуральные волосы, делаем их "как у белых". Когда ты живешь в обществе, где всё чёрное – "хуже", то рано или поздно ты и сама себе начинаешь казаться "хуже". Проблема здесь не только в том, что "все ненавидят чёрных" – черные и сами-то ненавидят себя. Моя мать, к примеру, выбеливает кожу и всегда делает мне замечание, когда я смазываюсь кокосовым маслом от солнца. Оно делает кожу темнее. Общественно-приемлемая чёрная девушка должна быть карамельного цвета, не более. Быть афро-американцем "лучше", чем африканцем. Наши собратья по Расе смотрят на нас как на негров второго сорта. Людьми, которые стыдятся себя, легче управлять, над ними легче возвышаться... Быть над – вот чего хотят все эти люди вокруг”
Общество, в котором негру нужно сделаться белым, чтобы стать человеком, разит карательной психиатрией. За попытками ампутировать расу скрывается не только обыкновенный расизм, или стремление к классовому апгрейду посредством напускной белизны, но и вполне себе правила либеральных приличий. Политкорректность требует помалкивать о Расе, дабы не бередить преступление, которое лежит в основе американской мечты. Свободу строят на цепях.
"Все эта псевдо-прогрессивная болтовня про то, что расы не существует, и все мы – просто люди, просто "жители планеты Земля" – очередная хитрожопая уловка. За её расовой слепотой скрывается вытеснение чёрного человека и его проблем из общественного сознания, как если эти проблемы можно решить, просто закрыв на них глаза. Да, конечно, мы все – человечество, но почему-то только не в глазах мента, работодателя, системы в целом."
Всё, что Джанис принуждают спрятать, мне хочется вытаскивать и ласкать, как если это – драгоценный минерал. Губы, которые она полагает "громадными", видятся мне цветущим зефиром. Я не слышу "резкий запах негра". Мне кажется, все негры пахнут мёдом и орехами. "Будь со мной чернее ночи", – говорю я Джанис.
Мне жаждется ломать границы, и в одночасье наслаждаться разницей между людьми. Из разницы происходит разнообразие. При этом, сама по себе эта разница не нуждается в иерархии, но глазах, способных видеть цвет, как часть палитры личности. Мы все подобны, но неодинаковы. Желая свести наши индивидуальные особенности к общему знаменателю, либерализм навязывает миру новую унитарность – очередной строй, с которым мне не по пути.
В моих жилах нет ни американской истории, ни вины за неё. Нет в них и культуры, которая бы видела в негре существо низшего порядка. За миллионы лет от того места, где я, подобно слизню, выпал из разверзшейся моей матери, я ощущаю себя гостем на космической станции, который встречает другого такого же гостя, и рад, что между пупырчатым и волнистым возможна связь. Мне наплевать, прилично ли рассматривать ладоши Куш из любопытства, или, хихикая, подслушивать как молится своим богам мамаша Джанис. "Сегодня ты отпустишь афро, завтра – твой сосед, и вот уже целая улица превращается в поле, покрытое ночными одуванами. Скажи мне, разве это не красиво, Джанис?"