Одна моя украинская подруга выросла в Европе и получила качественное западное образование. В отличие от большинства украинцев, она видела мир за пределами родного хутора, владеет английским и состоит в браке с иностранцем, который красит ногти чёрным лаком. Её дети свободно говорят на украинском, русском и английском языках. Встречаясь в Нью-Йорке, мы едим мясо и спорим об искусстве и метафизике. В отличие от меня, моя подруга преисполнена патриотическим сентиментом в отношении Украины, поддерживает национальную революцию и, в целом, склонна к романтике божественного. Биолог и дипломат по профессии, она – не какой-то там опричник из глухого села. И, тем не менее, она – консерватор. Нас объединяет любовь к искусству. Я понимаю, что в основе поэзии лежит то же сознание, что выдумало бога, но если для меня грань между поэтическим образом и реальностью более-менее очевидна, то моя подруга – человек хоть и не религиозный, но верующий. Там, где я вижу пустоту, она видит пульсации духа. Такие политические абстракции как “нация” для неё – не хуй собачий. В них есть не только символ, но и плоть, и эта плоть, ей кажется, вполне реальна.
Будучи человеком интеллигентным, моя подруга не является гомофобом, и понимает язык современной цивилизации. Однако я всё чаще встречаю её лайки под жуткими милитаристскими камланиями тех украинских патриотов, которые непосредственно причастны к преследованию инакомыслия, распространению гомофобии и прочего рода реакционным нападкам на современность в Украине. Как и эти патриоты, моя подруга хочет видеть Украину независимым национальным государством, не понимая, что лайкая посты тех, кто выступает за однообразие, она лайкает не только императив независимой Украины, но и весь корпус их человеконенавистнических взглядов; нетерпимость ко всему, что не вмещается в национальный проект каким его видят украинские правые.
Что делает консерватизм настолько сильным, что ни европейское образование, ни существование в международном контексте не способны избавить мою подругу от воздействия его веселящего газа? Почему бог абсурден, но убедителен?
Идеологический иммунитет консерватизма происходит не из его идей, но из того, к чему эти идеи апеллируют, а именно – к аффектам. Аффективность консервативных идеологий обеспечивает их вирулентность. Если либертарий пребывает в вечном сомнении, и плывёт по туманности релятивизма, то консерватор, напротив, – прост и плосок, как добро и зло. Аргументами ему служат страсти. В них его истина. Все ответы, доводы, точки. Всё то, что невозможно опровергнуть, поскольку эмоция самодостаточна. Её правда в самом её наличии.
“Когда-то я считала, что люди, которые поехали из Германии в эмиграцию в Канаду и другие Америки, вместо того, чтобы остаться и бороться с режимом в собственной стране – продажные трусы”, – пишет моя подруга в День Победы. – “Во мне всегда было много пафоса, но зато он был искренним”.
Искренность всегда казалась мне благодетелью. Человек может заблуждаться, и быть сколь угодно несовершенным, но если он искренний, то всякое его слово как если обретает больший вес. Однако же искренность пафоса не меняет его идеологического содержания. Тот, кто кричал “Хайль Гитлер!” и тот, кто кричал “За Родину, за Сталина!” были в равной степени искренни, но что это меняет, если кричали они, в общем-то, одно? Искренность шахида-смертника является проявлением его веры, но ни его искренность, ни его вера не делают террор более привлекательным. Тем не менее, даже самый крепкий довод неизменно проигрывает любой самой безумной ахинее, если она преисполненна страстью.
"В жизни каждого наступает момент, когда приходится решать, готов ли он отдать свою жизнь ради чего-то. [...] Я праздную жизнь, свободу, справедливость – то, ради чего боролись и умирали наши деды, а сейчас и их современники".
Слова, подобные этим, не оставляют поля для сомнений. В них нет ничего, что приглашает к полемике – только декларация, разукрашенная справедливостью, свободой и героикой самоубийства ради чего-то "более великого", чем ты. В пафосе этих слов утопают все вопросы, все юные выпускники, которых Сталин гнал в траншеи, где они будут усераться, но убивать, чтобы десятилетия спустя о них говорили с придыханием; пафосом, который, безусловно, искренний, и от того – ещё более чудовищный. "Помним" – скажут потомки, будто от этих слов могилы покажутся мёртвым теплее.
Критическое мышление требует постоянного умственного напряжения. Стоит нам притомиться, и мы опять предрасположены к визгу. По этой причине утро вечера мудреней. Можно сколько угодно понимать, что нация – это архаичный концепт, но очаровываться примитивным пафосом национальной борьбы гораздо легче и приятнее, чем читать какого-то Дерриду. Астрофизик никогда не зазвучит интереснее, чем нацист. Пылать глазами под реющим стягом всяко более ярко, чем осмыслять себя пушечным мясом и действовать из рациональных соображений. Истерики красноречивей научных конференций. Спасение – в поэзии.
Преодолеть консерватизм, противопоставив ему аналитический ум, невозможно. Политика реформаторов будет эффективной только тогда, когда и сама будет оперировать аффектами. Борцы с фашизмом должны быть ещё более поэтичны, чем сами фашисты. В противном случае на любое разоблачение иллюзий можно ответить “А как же любовь?”, и продолжать быть политическим варваром.