Я не способен возненавидеть Нью-Йорк, как это часто происходит с теми, кто с ним расстался. Но и тоски по нему больше не испытываю. Считаю это достижением, учитывая, что Нью-Йорк – это ревнивый вампир, который не прощает измены. Покинуть его чертоги слабым и сломленным проще простого. Вероятно поэтому столь многие продолжают мчаться в колесе, стыдясь признать, что этот город для них не работает. Номад же взял своё, и продолжает путь. Нет для него оседлости, которая могла бы соперничать с соблазном путешествия. Приятель, попытавшийся покинуть Нью-Йорк, помчался обратно неделю спустя. "Мне просто нужен этот город", – говорит. Однако дорого – теперь ищет жильё в полутора часах езды от своего тотема. Другие живут лагерями – по десять хипстеров на унитаз. И всё это вместо того, чтобы дать цыганщине шанс.
"Неужели ты не скучаешь по Нему?" – спрашивает. А я понимаю, что нет, и сам, вдруг, этому удивляюсь, ведь ещё пару лет назад думал об исходе из Нью-Йорка с аналогичным ужасом. Да и потом Нью-Йорк загнал в меня шип розы на прощанье. Сочные слизни чёрных губ, которые я воспевал, наконец, проглотили моё лицо – правда, только тогда, когда билет на самолёт уже хрустел в моих штанах. Всё это пахло и капало до тех пор, пока не появлялись охранники, чтобы изгонять нас с крыш и парковок. Как выжить после этого – не знаю. Но я смог. И не озлобился – всё ещё полон надежд на страсти и обмороки. Похоже, мы расстались по любви.
Причина моих нежных чувств к вампиру та же, что и у невозможности с ним ужиться. Открыв мне глаза, он пробудил во мне человека с киноаппаратом, подарил целый новый мир очарованного моргания. Тогда же – обнажился и предстал измождённым, как и большинство его жителей. Сегодня он – общее место, куда, впрочем, по-прежнему съезжаются взволнованные провинциалы, чтобы найти всё то, чего там больше нет. Всякая улица превратилась в клише. Нью-Йорк, как сахарная кость – облизан миллионы раз, и не осталось больше дюйма, который ещё не случился в том или ином предмете искусства. Отсюда – чувство, будто ты живешь посреди тотальной достопримечательности. Туристу всё это, конечно, в радость, но для художника – мучительно. Ты ведь всегда чувствуешь, где жизнь, а где – объедки. От Нью-Йорка остался лишь культ, цену на который всё сложнее оправдывать. Нет больше той энергии, ради которой сюда можно было приезжать и тратить две тысячи за коробку в гетто. Поэты утекают. Остаются модники и клерки, готовые на любые лишения, лишь бы быть здесь. Нью-Йорк – это, по сути, всё, что у них есть. Для них он – статусный трофей, чей символ облагораживает любое ничтожество. С Нью-Йорка потому и сложно соскочить, что, кажется, будто за его стенами ничего нет, и сам ты без него – даже не визг, не червь – сразу осыпешься, исчезнешь, рассосёшься. Всё это, впрочем, просто наркота. Укатив прочь, ты постепенно понимаешь, что тревога, которую ты там испытывал, была самим этим городом, его навязчивым кофеином. С каждым годом он всё меньше давал, и всё больше просил. Так и потух, как сгинувшее солнце. По крайней мере, для меня.
Важно, впрочем, куда уезжать. После Нью-Йорка Новый Орлеан казался мне сущим кошмаром. А ведь был удивительным местом, которое я отказался распознать лишь потому, что всё ещё находился в состоянии стокгольмского синдрома – Нью-Йорк, неоднократно проклинаемый мною в последние годы, вдруг, зарумянился и ещё долго звал во снах. Только оказавшись в лучах бесконечного калифорнийского солнца, я постепенно отошёл от ломки, и обнаружил, что жизнь может быть не только анальным стрессом, но и тропическим сновидением.
Сегодня Вэст Кост представляется мне долиной сокровищ. Вся лучшая природа – здесь: все озера и гейзеры, пещеры и чащи, каньоны и пустыни. Местные жители не похожи на отрешённых и замученных невротиков. Никто не содрогает без конца коленкой. Крыса не бросается в глотку, прохожие не теребят бубон. Нет больше ни миазмов, ни тотальности башен, которые зовут карабкаться по головам. Манхеттанская толпа больше подходит живущему роем азиатскому человеку, нежели западному индивидуалисту. Вэст Кост, собственно, об этом – о личности и автономии; о бескрайних просторах. Здесь Америка органична. Меньше жандармов и заборов. Горы синие, а вечера – прохладные. Лимоны валятся на головы гадюк. И всё вокруг без меры обнуляется, освобождая место новым образам и смыслам.
Это, конечно, не означает, что Нью-Йорк оставил во мне горький след. Напротив – как и всё, во что я когда-либо влюблялся, он в моём сердце навсегда – там пусть и остаётся. Покинув его, я смогу покинуть теперь, что угодно. И значит – путешествие никогда не закончится.