А ведь подчас забываешь, что жизнь города носит сугубо теоретический характер. Вместо цветка – символ цветка, за переживаниями – буквы. Отсюда – диссонанс, возникающий в парадоксах между культурным и физическим бытием. Мысли загадочны, кишечник – однозначен. Клюв журавля можно измерить и объять, в то время как всё человеческое ускользает в потоке ветреных бормотаний. "Две банки сомнения – и я кто угодно", – пишет Стив Айлетт. Культура служит нам комнатой для превращений. Как и в случае с совами, всё в ней не то, чем кажется. С одной стороны, Европа символизирует свободу, с другой – Элизиум, чьи границы стерегут отнюдь не толерантные стражи. Швеция, дающая пример "социализма с человеческим лицом" – это та же Швеция, которая входит в десятку крупнейших экспортёров оружия в мире. Упаковать эти два обстоятельства в идеологическую последовательность невозможно. И тем не менее они сосуществуют во вполне себе воплощённой реальности конкретного государства. Не означает ли это, что и мы можем позволить себе Люцифера во имя лучшего сада?
В своём нравственном порыве к солнцу человек затыкает рот собственной ночи, расщепляется на голоса. Платой за электричество, метрополитен и презервативы является шизофрения. По городу бродят двуглавые пешеходы. Белоснежный зефир нашей личности не признаёт в ближнем ублюдке братского отражения. Ему кажется, что это-то кто-то другой; что зло нам претит, и мы уж точно получше тех, кто отколупывает скальпы. Возможно, пора признать, что человечность – это не только эмпатия, но и диониссийский террор в борьбе с мертвецами? Почему ИГИЛ может позволить себе поэзию, а распутная анархия – нет?
Ратуя за европейские ценности, ты невольно поддерживаешь те общественные реальности, которые из них проистекают. Поскольку эти реальности никогда не соответствуют своим идеологическим декларациям, то и сами эти декларации оказываются под вопросом. Разговоры о правах человека звучат убедительно лишь до тех пор, пока в Париже не случается теракт, а в Кёльне – череда новогодних изнасилований с участием "выходцев из Северной Африки". Всё это оборачивается радостным воплем нищающих русских, мол, "А ведь мы вас предупреждали!". И не важно, что феодально-олигархическая экономика России – это Титаник. Гуманизм проигрывает на уровне декларации, поскольку даже у себя дома, в Европе, оказывается неспособным претворить собственный проект.
Европа – это немцы, аплодирующие беженцам. Но также – венгры, у которых от этих беженцев воспаляется йоббик. Европа – это призыв к открытости. Но также – отказ в визе для наций второго сорта. Европа – это когда министр иностранных дел Швеции журит Саудовскую Аравию за “жестокие попытки подавить современные формы выражения”. Но также – сонм политиков, которые обрушились с ответной критикой на собственного министра, мол, в чужой храм со своими правилами не лезут, имея ввиду, что мы не критикуем наших нефтяных партнёров: каннибализм – это просто часть их исторического менталитета, который нам полагается уважать.
Гуманизм загнал себя в тупик благочестия, и обещает вселенскую травоядность, в то время как фашизм выполняет свои людоедские обещания. Его страстная прямота, бесстрашие перед злобой, и метафизика, позволяющая упрощать реальность в свою пользу, обеспечивают ему приток неофитов. И вот уже твои друзья превращаются в вепрей. Сплошь и рядом голоса сменяются рыками. Как если завелся в стакане талантливый глист: скоблит людей – они звереют.
Выходом из сложившегося кризиса является либо благородная капитуляция перед макакарием, либо воинственный либертаж – отказ называть хиджаб, пояс богородицы, женскую кастрацию и прочие традиционные ценности ванильным словом "культура" – распознание во всём этом дыбы, которую, как и в своё время Бастилию, должно низвергнуть. По иронии языка, во имя разнообразия.