Подобно Пхеньянской весне, Америка – это праздник цветов, каждый из которых, однако, состоит из марша синхронных и однообразных человечков. Разглядывая толпу, я вижу пёстрое полотно, но эта палитра – мозаика гильдий. Она не похожа на химеру моего украинского прошлого, где ты плывёшь по сплоши чёрных шапок, а двойной галстук бросает вызов целой Вселенной. Здесь на один квадратный метр – гей, байкер, балерина, викинг, космонавт и старуха на ходулях. Вот только каждого из них в отдельности будто не существует. За миражами людей – классы, интересы, профессии, и субъект таким образом – лишь обобщение. Личность эфемерна. Человек предстаёт концептом. Его дизайн предопределён не столько его волей, сколько рыночным запросом на те или иные формы социальных отношений. Персонализация, которой пронизаны сегодня сети и сервисы, носит коллективистский характер. Её задача состоит не в том, чтобы адаптировать рынки под тебя, но в том, чтобы адаптировать тебя под рынки – сделать предсказуемым для рекламодателей. Не стоит забывать, что все эти “Думай иначе”, “Будь собой” и прочие агитки личностной эмансипации – это креатуры отдела продаж. Лирика их мотивирующего звона скрывает за собой процесс сегментирования общества на потребительские группы. Быть собой в системе неолиберального капитализма – это быть заполненной анкетой соцопроса; выражать целевую демографию, чья общность основывается на консьюмерском конформизме, и проистекающем из него образе жизни – конкретных рыночных повадках группы. Всякий субъект, в этом смысле, – не личность, но процесс в рамках той или иной функции рынка.
Идеологические средства сопротивления этому разноцветному однообразию более несостоятельны. Не только потому, что марксистский вокабуляр устарел, но потому, что разоблачён сам феномен идеологии, которая, вне зависимости от своего содержания, является формой поэзии. Быть гуманистом в западном обществе – это провозглашать себя таковым. Сами по себе эти провозглашения ни к чему тебя не обязывают. Можно ратовать за права человека, и быть фашистом одновременно.
Взгляды свободны, потому что не имеют значения. Ими можно обмениваться в рамках социального театра, утверждаться в том или ином культурном статусе. Однако единственный доступный тебе политический инструмент – это акт потребления. Твоя идентичность состоит из набора товаров и услуг. Ты можешь декларировать анархизм, стоять с плакатиком "Долой полицейское государство" или основать ячейку Красной армии, но по-настоящему политическое действие ты совершаешь только в момент купли-продажи.
Когда я захожу в маленький сальвадорский ресторан, никого не интересует за Сталина я, или за Ганди – зал замолкает и пялится на меня с ужасом. Не потому, что конкретно я чем-то плох, но потому что я – это симптом. Моя рука протягивает доллар за кофе, и мир латинских красавцев гибнет – джентрификация началась. Завтра моё гринго-латэ будет стоить уже $5. За столиками будут сидеть не эти пахари и рыбаки, а белые хипстеры, голосующие за Берни, и совершенно искренне приветствующие весну социализма в США. Вскоре и они будут вынуждены съехать. Район наводнят их начальники – скучные папики, их любовницы, фешенебельные коляски и артизанские бодэги. Капиталист искренне убеждён, что адаптация всего социального пространства под нужды и интересы одной отдельно взятой группы обеспеченных белых профессионалов – это синоним развития. Я могу возражать этому сколько мне вздумается, но, на уровне процесса, я – часть проблемы. Моя социальная функция осуществляется вне зависимости от моих взглядов.
Воодушевлённая болтовня в духе Айн Рэнд всегда исходит из сытых белых ртов, которые на полном серьёзе считают, что общество, в котором они живут – это общество равных возможностей, и у Трэйвона из Южного Централа просто не достаёт "личной инициативы", чтобы преуспеть в обстоятельствах неолиберального дарвинизма. Дело даже не в том, что никто из читателей "Атланта" никогда не был в шкуре негра, иммигранта или бедняка, не жил в аду, и не лежал мордой в асфальт за цвет своей кожи. Чего никак не поймут все эти фанаты роста, прибыли и успеха, так это того, что не всем из нас хочется продавать свою мечту или переступать через трупы товарищей на пути к белому забору. Вопреки принуждению к прагматичному скотству, мы можем устремляться и к иным проектам общественного бытия.
Например, в поэзию, философию или религиозный фундаментализм – области куда более жизнерадостные, чем размеренное бытие в очереди на кассу. Социальной созидательности в таких побегах, впрочем, не много. И потому важно усвоить, что экономика не зависит от наших убеждений.
Мы можем сражаться на поле идеологий сколько угодно, но, в конечном итоге, будущее общества определит не то, гуманисты мы или фашисты, но то, где именно мы покупаем помидор, на какие шиши, и откуда они взялись. Именно сфера движения капитала должна быть в центре нашего политического внимания. Символические же деяния вроде критического перформанса или разоблачающего текста против капитализма носят сугубо декоративный характер, и служат скорее формой досуга в холодном мире рыночной поножовщины.