1
Минувший вечер я провёл в компании лесбиянок, которые тынялись по улицам в связи с тем, что в их квартире травили блох. Актриса Марли, как и все прочие актрисы в этом городе, снимается в кастинге, и уже успела сыграть проститутку, наркоманку и несовершеннолетнюю жертву изнасилования. Всё это в трёх разных фильмах. Её спутница – рыжеволосый буч Кэссиди: фотограф недвижимости и либеральный блоггер. С ней хочется выжигать муравьёв и стрелять из рогатки – у неё лицо весёлого хулигана. Наши встречи, однако, нельзя назвать дружескими. Каждое моё слово вызывает у этой пары тихий ужас. По наитию необъяснимой компульсии я сообщаю им исключительно истории о безумцах и смерти. Быть может, мне просто нравится то, как вылазит из век холодная жемчужина человеческого глаза? Так или иначе, стоит мне возникнуть на горизонте Марли и Кэссиди, как они бледнеют и готовятся к худшему. Кажется, я терроризирую этих девушек. Впрочем, чего ещё ждать от мужчины?
Эта последняя мысль меня настораживает. Я остаюсь наедине со своей идеологией и её моральными зеркалами: насилие хуя над женщиной начинается с утробы матери; родиться мальчиком значит родиться Гитлером; что может быть хуже белого мужчины? Все эти соображения указывают на либеральную прокуратуру, чья совершенно обоснованная борьба за права женщин оборачивается очередной формой репрессии. Это происходит не потому, что сам феминизм чем-то плох, но потому, что всякий моральный порыв, – не важно, феминистский или фашистский, – обречён упираться в реальность человека, и его невозможность соответствовать ни одному из изводов добра.
2
Как и всякая секта, феминизм должен заканчиваться массовым самоубийством. Его взгляд на мужчину исключает последнего из революции жертв, и наделяет его знаком насильника, который, в лучшем случае, может быть раскаявшимся. Однако раскаяние невозможно без чувства вины, которое всегда сопутствует моральную репрессию. У этого чувства нет иного исхода, кроме ресентимента и отторжения.
Отказываясь видеть в мужчине ещё одну жертву патриархата, навязывая ему виновную идентичность, феминистический морализм скорее отталкивает его от революции, нежели приглашает принять в ней участие. И тем самым способствует нынешнему побегу направо – в архаичную поэтику “настоящих мужчин”.
Противостояние феминизма и патриархата – это противостояние консервативного и консервативного. Никакой прогрессивной революции не происходит, поскольку её зачинатели не создают платформ, которые включали бы в себя целое общества. Вместо того, чтобы избавиться от гендерных водоразделов и проистекающего из них обособления, феминизм усугубляет сегрегацию по очередному формальному признаку. Как и всякая сегрегация, гендерное противопоставление предполагает конфликт, решение которого сводится к подчинению одних другими, а главное – к существованию “одних” и “других”.
3
Поскольку социальные отношения являются продуктом языка, решение проблем, которые обозначил феминизм, находится не столько в области стачки, сколько в области филологии. Выходом из кризиса, той самой платформой для формирования иного мира, является бесклассовое сознание – такой язык, в котором человек не описывается групповыми категориями, но воспринимается уникальным субъектом единственной надгруппы “человек”.
Для того, чтобы любить женщин, не нужно быть “лесбиянкой”. Член не нуждается в слове “мужчина”. Я не хочу быть заложником текстов, которые присвоены цвету моей кожи или форме моих гениталий. Я не хочу быть “белым”, “русским”, “левым”. У меня есть имя. И мне не хочется, чтобы меня определяли обобщения. Обобщениям я предпочитаю чувства в моменте: моё ощущение, и ощущение от меня.
Тут, впрочем, возникает град вопросов. Возможно ли достать из мозга паучище языка, чьи лапы накрепко вошли в вазон извилин? Реально ли выдрать из речи род, если род нереально выдрать даже из самого этого вопроса? Я могу сколько угодно декларировать свой отказ от “мужчин” и “женщин”, но мужчинами и женщинами пронизаны все мои окончания. И ведь именно окончания, – плотские и языковые, – распределяют нас на мужчин и женщин. Над трусами мы – одно и то же.
Как выйти за рамки слов, и не оказаться голым и обмазанным говном в зимнем парке? Очевидно, что от старого языка невозможно отказаться мгновенно – он должен переплавляться постепенно. В противном случае новая речь будет мёртвой, а человек – кукушкой. Как бы там ни было, ясно одно: любая проблема – это проблема языка. Разве что для блох в матрасе Марли и Кэссиди пришлось вызывать не лингвиста, а дезинсектора.