Глядя в твои глаза, я понимаю, что пизда — это не вершина мира, и сам я не так уж и крут: меня не интересуют оргии с мертвецами; я не тот парень, который бесконечно принимает душ в бассейне Ассоциации Молодых Христиан; про меня не скажешь: “чтобы узнать её получше, он отсосал хуй её мужа”. Всё это, как выясняется, не про меня. В твоих глазах отражается кто-то другой, и я неожиданно узнаю в нём себя. Мы сидим на берегу океана, и ты играешь мне на гитаре. Солнце уходит под воду, чайка терзает полено. “Я ни к кому ещё так не хотела прикоснуться, как к тебе”, – говоришь ты, и продолжаешь петь: тихо и грустно, как призрак, как лес, как корабль. Я знаю, что могу сделать с тобой всё, что угодно, но, оказываясь перед такой возможностью, выбираю банальность объятий.
Слушая твою песню, я забываю о карликах и бисексуальном порно. Меня волнует исключительно простейшее: ну чтобы вечер, море, волосы, гитара… Мне нравится идти по улице, и знать, что я иду к тебе. Есть с тобой из одной миски, как собаки, и слушать как ты читаешь мне свою дурацкую книгу, которая обещает нам “успех в маленьких моментах”. Ждать тебя на крыльце, пока ты спускаешься открыть дверь, а когда открываешь – начинаешь светиться, будто это не я пришёл, а целое море.
“Ты любишь девушку или идею девушки?” – спрашивает Джанис. Не знаю. С точки зрения феминизма, меня вообще быть не должно. Но ведь как здорово, когда вышибает пробки, и я тупо дурею, ничего не соображаю, и ничего не могу с этим поделать, – становлюсь, как полено, брошенное в камин. Его там и терзает чайка. Зачем ещё жить, если не для успеха в маленьких моментах?
Моя ненависть к консерватизму сотворила во мне набор личных табу. Ратуя за разнообразие, я позабыл, что и сам являюсь его частью, несмотря на то, что мои собственные вводные вполне себе консервативны: я – белый гетеросексуальный мужчина. Казалось бы, что может быть хуже? По мере жизни, грань между моим хуем и его символом становилась всё более призрачной. Напористость в страстях виделась мне патриархальной. Будто само наличие острого желания автоматически превращало меня в преступника. Запрещая себе себя, я лишь усугублял удушье, и таким образом сам нарушал всё то, во что верил, и к чему так яро призывал других – к освобождению человека таким, какой он есть, и каким бы он ни был, без купюр. А потом появляешься ты, и я, вдруг, обнаруживаю, что моя любовь не нуждается в оправдании, как и не нуждается она в сексе с ондатрой – я могу напиться простым шепотом в ухо.
В какой-то момент одежда становится неприличной. Ты сбрасываешь своё платье с красными маками, и всё вокруг сначала искрится, а потом гаснет; остаётся лишь тьма – тёплая, как твои волосы. Из неё в меня врастают губы, а дальше я ничего и не помню: ни то, что у тебя есть парень по имени Грэг; ни то, что тебе 18, а мне 33; ни то, что ты вот-вот покинешь этот город навсегда, и что всё между нами случайно. Каждое прикосновение напоминает мне про неизбежность нашего расставания. Чем страшнее мне с тобой расстаться, тем страшнее мне с тобой продолжать. Я боюсь узнать, что разучился дышать без тебя; лежать потом, трепыхаться, хватаясь жабрами за пустоту...
“Останься, спи со мной, не уходи никогда”, – говоришь ты, и вжимаешься в меня так сильно, что глаза мои падают на пол. А я не могу здесь остаться. Нет у меня такой свободы. Некая сила, запечатанная в самих моих недрах, рано или поздно дёргает меня за цепь, и выволакивает из твоей спальни обратно на улицу. Всё, что у меня есть — это мешок маленьких моментов, которыми мне хочется с тобой поделиться. К. считает, что всё это – музыка слов, и я просто сосу твоё оленье сердце:
“Ты – вампир. Ты даже выглядишь, как вампир с этой своей прозрачной кожей и впавшими в череп глазами. Ты раскручиваешь людей на эмоции, и хочешь, чтобы всё вокруг кипело вместе с тобой. Глупо не считать это эксплуатацией. Ты готов любить только тогда, когда тебе это удобно. Твоим идеальным любовником был бы робот, которого в любой момент можно выключить и спрятать в шкаф. Признайся, тебе просто нужны эмоции. Без них ты, видимо, не можешь писать”.
Не знаю, звучит достаточно отвратительно, чтобы быть правдой. Возможно, во мне действительно есть что-то румынское. Возможно, я увидел в тебе не себя, а лишь твою любовь ко мне, и полюбил не тебя, а саму эту любовь — невозможную и безжалостную, как калифорнийские пожары. Но есть, всё же, и другая правда. Та, где я закрываю глаза, а там – ты.