Во мне дерутся комсомолка и поэт. Политика зовёт на баррикады, а поэзия – прочь: в игру, искусство и девичьи косы. Ни одно из этих начал не в состоянии возобладать. Саботируя друг друга, они сожительствуют в коммуналке моего черепа. Политик считает художника блядью, мол, мир в огне, а ты про красоту. Художник же видит в политике пионера – обезличенный рупор идеологии.
Подчас, замученные спором, эти двое идут на уступки – художник привносит в своё искусство “важный социальный комментарий”, а политик отказывается от принципов, накладываемых на него идеологией. В обоих случаях такая хитрость приводит к сомнительным компромиссам. Отказываясь от идеологии, политик лишается средства объединения людей в политический коллектив. Политизируя искусство, художник утрачивает моральный релятивизм, благодаря которому его искусство может заходить на любые территории, и оставаться неоднозначным.
Стоит во мне обостриться политику, и художник чувствует, как я упрощаюсь, делаюсь плоским и предсказуемым, сообщающим сколь угодно правильные, но лозунги. "Это не интересно", – говорит художник. "Но это важно", – отвечает политик. И наоборот. Загуляв в частных эстетических изысканиях, художник получает письмо от политика: "Это не важно": "Но это интересно".
Разница между политикой и искусством – это разница между моралью и её отсутствием. Конечно, художник может быть моральным, а его искусство – политическим. Но и моральный художник, и политическое искусство являются полумерами – чем-то, что не достаточно радикально, чтобы решиться на полный отказ от морали и таким образом обрести свободу. Блядство духа исключает борьбу за идеалы, и в то же время оказывается весьма благодатной почвой для творческих прорывов. С другой стороны, именно благодаря моральному наитию политика обретает прицел и остроту. Из морального чувства происходит понимание справедливости и готовность бороться за неё.
Всякий раз, когда я, вдруг, обнаруживаю на своей шее пионерский галстук, меня наполняет чувство социальной причастности. Как если то, что я делаю служит не только мне, но и обществу – чему-то, что больше и важнее, чем я. Возникновение этого большего снижает цену отдельной человеческой жизни, и вот уже я готов составлять расстрельные списки врагов революции. Художник от этого не в восторге. Его задача – спускать штаны и сообщать миру нечто личное. "В лозунгах личного нет", – говорит он. "Зато в них есть потенциал мобилизации народных масс, и, значит, шанс на организацию перемен" – отвечает политик.
Я не знаю, чем закончится этот спор, и есть ли у него конец, но покамест я так и хожу – в пионерском галстуке и со спущенными штанами.