1
Из капюшона выглянула ночь – такая, что я задохнулся, захлопал губами, как глупая рыба, пока не очнулся: спросил её имя. Ответ занял время. Её внимание, как и сам этот город, теряется в тумане автомобильных поллюций. Она – здесь, и одновременно там – на другом берегу сна. “Дэвани”. Из худи сверкнули алмазные очи, и я понимаю, что эта её красота неспроста, и что она – модель. С которой, впрочем, что-то случилось.
Её бездомность не столь очевидна, как у других здешних призраков, и, всё же, улица успела пустить в неё корни – следы недостатка: во сне, в еде, в душе, и всём том прочем, что помогает человеку забыть, что он зверь.
Уличного зверя невозможно перепутать с домашним питомцем. Попадая на улицу, он становится её частью. Улица его присваивает, покрывая пылью и ветром. Уличные глаза смотрят острее, глубже. Ведь человек на улице – в лесу, полном опасностей и возможностей. Его глаза скопили блеск замеченных монет, и притаившихся за спинами ножей. Поэтому они так сверкают.
Я удивлён встретить модель среди бездомных. А, с другой стороны, – почему? Не потому ли, что общество полагает улицу территорией сброда? Нет-нет, бульвары и проспекты не про нас. Но про кого? Про всяких шлюх, бандитов, алкашей, и прочих тех, кого называют отбросами, и кто заслужил такой судьбы. Но не она – модель, царевна, красота. Меж тем, в бомжа вмещаемся все мы – люди любых мастей, и отовсюду: учителя, врачи, дизайнеры, программисты, предприниматели – каждый со своей причиной, на разглядывание которой у нас нет ни времени, ни желания. Легче махнуть рукой, чем увидеть себя в этих вонючих лохмотьях, протянутых руках, беззубых ртах и заскорузлых пятках.
Мои вопросы утопают в Дэвани, как моряки. Единственное, что ещё способно удержать её внимание – это камера. Я замолкаю, и делаю снимок. “Хорошее фото” – говорит она, и растворяется в ошарашенных тенях.
2
Прошёл год. Я уже было позабыл о Дэвани, как вдруг меня окликнула незнакомка в голубом парике. Я её не узнал. Воспалённое тело, грудь, выпадающая из тряпок, босые ноги с треснувшими ногтями. “Это не слишком вульгарно?”, спросила она, прикрывая ладонью соски. “Дэвани?”. “Я выгляжу как парижанка, да?”.
Мы говорим о цвете: неба, кожи и тканей, которыми она безуспешно пытается скрыть свою наготу. Я слушаю, и не спрашиваю. Улица научила меня не трогать чужие раны. Одного того, что я снимаю эти потерпевшие крушение корабли, достаточно, чтобы не лезть в их трюмы. Я беру только то, что они сами решают мне дать. Я не хочу быть тем, кто рассматривает жука в банке, или, чего хуже, унижает ближнего своей высокомерной жалостью. Мне известна его тоска по обществу. Всё, что я могу предложить проклятым в ответ на открытость – это свидетельство их красоты, и уши, которые не судят.
Дэвани тяжело усидеть на месте. Она с трудом удерживает мысль, занимая руки навязчивым ощипыванием ниток и перекладыванием ножниц с места на место. Впрочем, чем дольше мы говорим, тем нормальнее она становится. В какой-то момент я забываю о том, что передо мной – голый бездомный человек. Мы делаем фото, она помогает мне их отбирать, и записывает мне в телефон адрес своей электронной почты. “Пошли фоткаться завтра на тканевой базар. Только у меня нет телефона. Напиши мне на мыло. Я завтра проверю”, – говорит она, и, послав мне воздушный поцелуй, ныряет в глубины какого-то бара. “Надеюсь, меня не выгонят. Это было бы ужасно унизительно.”
По дороге домой я вбиваю имя Дэвани в поиск, и нахожу водопад свидетельств её модельной карьеры, а также… постер, сообщающий, что она пропала в ноябре прошлого года. “Дэвани, где ты?” – кричат трэды в её инстаграме. Ответа нет. Последнее фото датировано маем 2016-го года.
Указанный на постере контактный телефон более не активен. Через инстаграм мне удаётся найти одну из её подруг. “Мы всё думали, что случилось худшее! Как хорошо, что Дэвани жива! Я сообщу её семье”. “Куда звонить, если я встречу её снова?”. “Ты просто ангел!”, отвечает она и исчезает из чата.
Листая профайлы друзей Дэвани, я вижу успешных красивых людей, загорающих на карамельных пляжах и отрывающихся на пати с бокалами флуоресцентных коктейлей. Жизнь удалась! С их фото на меня смотрят те же улыбки, которые я встречаю на их совместных фото с Дэвани – улыбки счастья и удачи.
3
Меня пугает безумие. Ведь от него никто не застрахован. Не важно, кто ты, и сколько у тебя денег – безумие может случиться с тобой. Оно проникает в тебя незаметно, на цыпочках повседневного дрейфа, – поначалу прозрачного, и лишь постепенно складывающегося в гущу цепкого выраженного сумасшествия.
Самое страшное в безумии – твоя слепота, невозможность разглядеть в себе то болезненное нечто, что медленно уволакивает тебя в зазеркалье – день за днём, мысль за мыслью. Как выбраться из лабиринта, когда всё, что от тебя осталось – это вытаращенные глаза, и слюна, качающаяся, словно маятник, на губе?
Нет, в безумии нет романтики. Безумие – это чистый кошмар, играющий твоим сознанием, словно поймавший птицу кот. И хорошо, если рядом с тобой есть ближний, способный вовремя заметить жёлтый огонёк в твоих глазах. Но что, если ты совсем один, и вокруг есть только твои мысли?
Разговоры с бездомными, как и моя иммиграция, вынуждают меня пересмотреть мои взгляды на семью, и осознать её ценность. Да, я по-прежнему убежден, что институт семьи устарел. Но это не значит, что он должен исчезнуть. Скорее обновиться. Чтобы выжить. Исчезновение семьи было бы катастрофой. Без семьи нет тыла. Об этом можно рассуждать абстрактно, утопая в красоте теорий о невозмутимых эмансипированных личностях, а можно конкретно: если ты ебанулся и оказался на улице, никто, кроме семьи, не подберёт тебя с её дна. Друзья могут помочь с койкой на день-другой, а государство выдать плед и бутерброд, но только семья способна обеспечить человека любящей опекой. В конце концов, семья – это не просто сборище людей. Это заговор крови, в рамках которого ты – это я, и вместе мы – стая, которая является минимумом общества.
Да, семьи бывают разными. Не все из них функциональны, и ни во всех из них имеется любовь, поддержка и тепло. Что же тогда? Тогда роль опекуна ложится на плечи государства, которое мы вытесняем из общественной жизни во имя свободы и автономии индивида. На практике такое вытеснение оборачивается обществом равнодушных эгоистов. Отсюда же – океан палаток, заполненных сумасшедшими бомжами, которые никому не нужны, и при этом не способны дать согласие на вмешательство социальных служб в неприкосновенность своей личной жизнь. Такова проза капитализма. Поэзия – про свободу, независимость, веру в собственные силы, и прочий “мачизм” одиночки-атланта…
4
Мысли о Дэвани лишают меня сна. Но я знаю, что рано или поздно перестану о ней думать, как перестали о ней думать те, кто предпочёл дальнейшим поискам мысль, что “случилось худшее”. Жизнь продолжится без оглядки. Вместо неё пока оглядываюсь я. Сверкая, как царица ночи, Дэвани хвалит ткани Сью Вонг, шагает богомолом для Маниш Арора, и критикует расовые порядки в фэшн-индустрии. В одном из интервью пятилетней давности она рассказывает о своих модельных метаниях между Парижем и Лондоном, хвастается работой с Вивьен Вествуд и Марком Фастом, мечтает о телепортации, читает “50 оттенков серого”, а на вопрос о том, с кем бы она мечтала поужинать, отвечает: “с моим парнем”. “Я просто хочу лежать целый день на своём бойфренде”, – говорит она мне. В конце концов, мне удаётся его разыскать. Я рассказываю ему о нашей встрече с Дэвани, посылаю её фотографию, и спрашиваю контактные данные её семьи. Он видит моё сообщение. Ничего не отвечает. И лайкает её фото у меня в инстаграме.