Фотографирую звезду квир-подполья, с которым меня познакомили сатанисты на африканском параде. Его зовут Сумерки, и прежде чем стать звездой на сцене, он был звёздочкой на погонах – офицером военно-морских сил США.
“С допуском повышенной секретности, и соответствующей тому специализацией: создание бомб”, – бросает он мне, между дел.
Повышенной секретностью обладала также его сексуальная ориентация, за которую ещё в 2011-м году из армии самой свободной страны выгоняли.
Сегодня Сумерки взрывает не конечности, а чувства – делает это не на поле боя, а в театре, который, впрочем, тоже поле боя: за культуру.
“И, всё же, расскажи, как делать бомбы”, – прошу его я без нужды, из чувства приближённости к запретному знанию. “Тебе не нужны бомбы, – говорит, – ты сам как бомба, зайчик. Об этом можем почирикать. А о другом, прости, нельзя”.
Сумерки знает как собрать боеголовку. Но так и не понял, откуда взялось это странное правило “не спрашивай, не говори”, и что делает его сексуальность несовместимой со службой? Ведь даже если бы консервативная фантазия об оргиях в казармах была реальностью, это бы не сулило национальной безопасности ничего, кроме укрепления боевого товарищества.
Возможно, в гомосексуальности содержится некая мятежная магия, освобождающая человека от дрессированной покорности?
С этими мыслями я зашёл в сауну Ассоциации молодых христиан, где уже восседали два мохнатых деда с высунутыми языками, и распаренный головорез с татуировкой “Бог мне судья” на лице. Насмотревшись на мину бывшего-сапёра-ныне-квир-иконы, мои мозги летают в облаках.
Следом за мной в сауну вошёл молодой христианин размером с куклу, в мокрых, и от того прозрачных плавках. Брезгливо глянув на него, головорез прорычал, и вышел прочь подальше от греха и срока. Деды остались с языками, как овчарки, застывшие в вечности. Застыл и я, уставившись на губы куклы – такие сочные, как дольки мандарина. Пар быстро сделал своё дело, покрыв куклу блеском. От этого он засверкал, и начал сгонять с плеч алмазные капли.
В этом зрелище не было ничего такого. Красивые мальчики встречались мне и прежде. И всегда я смотрел на них так же, как на букет цветов или лошадь: любуясь красотой жизни без задней мысли. Но в этот раз я сам не свой, и прожигаю взглядом его плечи. А они – карамельные. Мысли же задние.
Мне от себя стало неловко. Ведь я всегда считал пялящихся мужиков главным проклятием Ассоциации молодых христиан. А теперь сам оказался на в силах ослепнуть, прекратить смотреть на этого перфекта.
Кукла заметил моё увлечённое бессилие и… не только не возмутился, но и как-то даже оживился: слез с деревянной скамьи, обошёл мангал, стал передо мной, и принялся разминаться с виноградной грацией, заплетаясь о горячий воздух. Его чёрные опуссумьи глаза то и дело бросались на меня исподтишка – проверяли, по-прежнему ли я смотрю. А я по-прежнему смотрел.
Чем настойчивей я прогонял свою очарованность этим цветущим жасмином, тем настойчивей моё тело сопротивлялось разуму и языку. Речь шла не о цветке, и речь вообще не шла. В моих плавках что-то шевелилось. Впрочем, не что-то, а хуй. Вот это да! Ну нихуя себе... Какого хуя?
Нет, я не против однополых дел, и, моя воля б, поженил бы всех со всем на свете. И всех всему везде отдал усыновить. Но я-то тут причём? Что происходит?!
Чувство, охватившее меня, было знакомым мне по влечению к женщине, и, при этом, совершенно не таким. Я пытался, и не мог откопать в себе культуру, все эти вспомогательные концептуальные надстройки из “романтики”, “поэзии”, “флирта” и чем мы там ещё драпируем похоть?
Стыдно, но факт: глядя на крошечного испанца, я ни миг не задумался о его личности и богатом внутреннем мире. Он был именно что объектом моего желания. Не человек, а дрозд, или полено, водокачка, торт…
Моя культура забуксовала. В ней не нашлось ответа на гендерный вопрос, как вести себя мужчине, которому приглянулся мужчина. Ничего, кроме агрессии, и троеточия в справочной книге моей культуры по этому поводу не обнаружилось.
Я вышел в открытые воды человеческой сексуальности. И под словами – зверь, тупо животное, жаждущее впиться в чужую жопу, и тащить её в чащу, мчаться по ней волком, сшибая оленей и сов, броситься в болото, и кататься там с ним, пока, наконец, не упасть от бессилия шкурами в шишки.
Плавки к такому оказались не готовы. Купленные в 1895-м году, они так и остались детского размера. В отличие от моего хуя. Надавив на чертог резинки, он, этот хуй, начал выходить из берегов, выбираться наружу, шагать по бедру.
Ужас, позор, караул! Я пытаюсь унять лихорадку, воображаю как нога старухи опускается мне в рот, но уже поздно, блядь, и хуй не видит никакой старухи: чавкает жутко, как крыса, и щерится также; шипит, как гадюка.
Кукла и это заметил. Заметил вообще всё. И мои щеки, красные, как ASS ASS ASS ASS ЭР, и настолько же красный хуй, совершающий побег из Шоушенка.
Дед запел, тянет по сауне эпос времён империи Мин: “мммммммм”. Кукла замер, и я трижды взмок, поспешно выдумывая, что говорить ASS-ASS-овцам, которые вот-вот поволокут меня по кафельным коридорам этого божьего дома.
Но милый куколка и тут не стал кричать – только установился на дурень-хуй и… растёт: пошёл ужом по паховой железе, пока не нарушил законы пропорций. “Ласкай воскового карлика”, – прошептал во мне я же из детства.
Вокруг распарены деды, я не могу! Вдавив ладошкой хуй в коленку, я вскочил, – у куколки при этом дрогнули реснички, – и побежал из сауны под душ – холодный, как Викторианская эпоха. Поскольку речь о сауне молодых христиан, здесь нет ни кабинок, ни штор. Только стены и торчащие из них… головки… душа… боже!
Удвоив напор, я попытался совершить акт экзорцизма – изгнать из себя то, что Комиссия по Морали не случайно называла низменными инстинктами. Они и правда низменные. Так сладко низменные!
Мне почти удалось навести порядок в этой восставшей Бастилии плоти. Но тут в душевую вошёл куколка; сбросил никому уже не нужные плавки, и начал медленно намыливать орешек своей жопки.
Пенис, конечно, – тот ещё объект. Возникший, казалось бы, именно для того, чтобы одним своим нелепым свисанием подрывать симфонический пафос токсичной маскулинности, он, тем не менее, наделён умением превращаться из шуточки в хуй. Это делает мужскую гениталию трикстером. Или веревульфом. Пенис не бывает вставшим. То, что встало, то хуй. И мерцает. Пульсирует этим особым, внутренним светом. Что с этим делать? Ебаться? Исключено! Повсюду же здесь молодые (и не очень) христиане…
Я понимаю женщину, и как её желать, – как светило! – но это же мальчик, блядь, простое, как я, существо – simplius psinus, обыкновенное земноводное; в отличие от богинь, пацанов вокруг, как говна – в них дефицита нет вообще, и убеждать не надо – сам даёт, ну, то есть, всё бесплатно, коммунизм, везде, повсюду. В чём же интрига такого секса? Где взять пожар? На основании чего разводить страдания пизды? На основании любви? Пожалуй, да. Но не любви хочу я получить у этой куклы, а мяса шмат, кусок! И мокрый! Почему мокрый? От слюны!
А в душевой возник ещё один. Постарше него, помоложе меня. Глянул на наши хуи, и тоже сразу всё понял, считал цайтгейст, и пошёл нарастать за компанию. В итоге, трое в гондоле, и все собаки – мылимся и дубеем, не подавая виду. А виду хочется подать, и хочется смотреть, но, по некоему общему разумению, нельзя, и место остаётся только для коротких, соскальзывающих взглядов.
Если б не третий пассажир, было бы проще. С куклой-то у меня уже искрит, а этот хуй – хуй знает кто, прибился-угнездился. И не в моём вкусе. Не то чтобы у меня был вкус в парнях, но он реально просто бейсик гей, а кукла – волшебный. И если кончит – явно блёстками, клянусь! Как пони! Ну же, подойди! Но тут из сауны под душ вошли деды, и все мы кончили, как на уроках арифметики – в уме.
Меня нет, я не я; бреду во сне, сквозь пары, прямо к Иисусу, Хесусу – к испанцу!; пытаюсь что-то говорить, и говорю: “эй, да, ага, заметил вот, и так, хз, не знаю, ты скажи, вообще ок, я же не то, и потом, телефон, инстаграм, или как там его, ты, тебя, а что я? Он в ответ говорит мне с улыбкой: “Роберто”.