1
“Дай доллар”, – говорит старушка. И тут же пляшет, надеясь таким образом “отработать” это своё прошение. Доллара нет. “Тогда хоть обними”.
Наощупь она, как скелетик. В шляпке, дырявом свитерке; хрустит, если прижать. Ну я прижал. В ответ она захохотала, брызнула пеной, и затем исчезла. А я, увы, исчезнуть не могу. Как ни пытаюсь, не выходит отвернуться: глянуть, как прежде, в мокрое облако света, и потеряться там, забыться так, чтобы от мира ничего не осталось – только губы и я, ослепший от янтарных, словно мёд из улья, слёз.
“Я тоже фотографом был, – говорит он, и тянется пожать мне руку из коробки. – “Спиздили камеру. И всё остальное тоже спиздили. Но уже ладно, похуй, мне бы чё пожрать. Есть чё? Спаси меня, братан…”.
Как мне его спасти? Красивой фоткой, которую увидят только те, кто смотрит на искусство так, как смотрят тигров в зоопарке? В клетке не тигр, а отзвук тигра – зверь побеждённый, выставленный на обозрение в наготе своего поражения.
“Пусть не осталось камеры, братан, но есть глаза. Хожу теперь и фоткаю без плёнки – прямо в мозг. Как человек-линза”.
После таких вот встреч я не могу читать интеллигентские заметки с вернисажей, где выставляют корабли, чьи трюмы заполнены телами тех, кто никогда не мог, и не может позволить себе подобный культурный досуг. Вот золотые черепа. Вот в фильме точечки мелькают. Вот танцовщица пляшет с пылесосом. Что это, блядь, и для кого? Моя старушка пляшет с самой смертью.
— Дай номер, – просит бог из-под лавки. Даю. И прошу записать своё имя в контакты. “Это не обязательно”. “Как же ты будешь знать, что это я звоню, а не хуй знает кто?”. “А так. Мне больше никто не звонит”. И хохочет.
2
Искусство под вопросом – сидит на скамье подсудимых. Ни стоны о бедах мира, ни отвлечённое мурчание гитары не кажется мне чем-то действительно нужным. Скорее лобстером – вещью избытка, которую могут себе позволить только те, для кого петь не хочется.
Я сознаю, что противопоставлять сытым пупкам кондовый грохот пролетарского кулака – значит лгать. Не только относительно моего собственного класса, но и относительно настоящего момента истории. Вслед за пролетариатом, изменился и его кулак, давно не являющийся кулаком архетипичного заводского работяги.
Рабочий кулак стал нежнее, и больше подходит для фистинга, чем для грома. За нынешним возрождением интереса к социалистическим идеям стоят, в первую очередь, образованные выходцы из среднего класса: миллениалы, угодившие в класс этажом пониже, и потому теперь братающиеся со строителями.
Впрочем, и строители больше не являются средним арифметическим рабочего класса. Современный пролетарий – это, в том числе, кодер-фрилансер, пишущий эппы из лодки на Бали... Между серпом и молотом замельтешила клава.
3
В этих непривычных для ортодоксального марксизма обстоятельствах, на почве новообразованного классового замеса, нам предстоит создать культуру, которая соответствовала бы неоднородному составу нового революционного класса – искусство, апеллирующее не только к классовому в индивидуальном, но и к индивидуальному в классовом; язык и эстетику эгалитарной субъективности.
Я могу говорить о Другом, но я не вправе говорить за Другого. Важно, чтобы моё говорение было доступным для как можно более широкого разнообразия людей. Не из тщеславия, а из стремления к доходчивости, позволяющей избежать эстетского эскапизма, и дотянуться до ближнего, вопреки наших различий.
Решение общественных проблем невозможно без коммуникации индивидов. Искусство, коммуницирующее исключительно с кучкой привилегированных снобов, не является драйвером перемен, и лишь утверждает иерархию.
Мнение бездомных, бандитов и проституток на моих фото, как, впрочем, и любого прочего субъекта-в-кадре, интересует меня гораздо больше, чем мнение критиков, кураторов, и прочей искушенной публики. Такой субъект является единственным легитимным судьей своего образа.
“Знаешь, почему эти чуваки такие переборчивые в еде, которую мы им приносим? – говорит Джей, работающая в волонтёрской организации помощи бездомным. – Потому, что у них ничего не осталось, кроме возможности сказать: “нет, я не буду есть курицу, принеси мне индюшку”. Это не каприз, а единственная оставшаяся у них политическая территория – право выбора, возможность сказать: “нет”. Так они реализуют своё достоинство, которое в их положении всегда под вопросом. Вот почему у бездомного нужно спрашивать разрешение на фото. Давая выбор, ты демонстрируешь уважение. Иначе человек для тебя просто объект. Как лавка, или горшок с цветами. Какой бы офигенной ни была по итогу фотка, способ её производства неизбежно накладывает на неё политический отпечаток. Ты не можешь говорить о демократии, вторгаясь в личные пространства людей, и без спросу собирая их лица, как каштаны.”
4
Грэг полагает, что принадлежность к революционному классу определяется материальным положением, производственными отношениями и объективной причастностью к одной из угнетённых групп. Не отрицая этих традиционных для левого компаса критериев, я воспринимаю капитализм как систему неравного, но сплошного угнетения, исключёнными из которого являются лишь стоящие за ним элиты. Главным критерием принадлежность к революционному классу является для меня сама потребность в переменах. Она может исходить как из ситуации непосредственного угнетения, так и из чисто рационального понимания необходимости фундаментальных перемен в обществе.
Иными словами, для приобщения к революционному классу достаточно эмпатии, которая опосредствует солидарность с ним. До тех пор, пока ты способствуешь включению в общество как можно большего числа разных людей, до тех пор не суть важно, являешься ли ты бездомным, строителем, или вполне себе сытым кодером на Бали. Привилегии должны осмысляться, но не должны быть поводом для остракизма тех из нас, кто желает покончить с обществом привилегий.
Определяя революционную деятельность чем-то эксклюзивным, полагающимся лишь низам из низов, мы не только лишаем эту революцию части её союзников, но и утверждаем иерархию угнетённых. Задача левой политики не в том, чтобы соревноваться страданиями, а в том, чтобы устранить их причину – неравенство.
5
Важна не форма, а политика за формой. И не слова, а сердце, открывающее рот. Также контекст. Сегодня образы угнетённых часто мелькают на мероприятиях, которые сами угнетённые не посещают. Вместо них там гуляют шарфы. Для них образы страждущих не являются драйверами политического действия. Глянув на грызущего канистру голодранца, шарфы кладут монетку в копилку собственной нравственности, и идут дальше ставить засосы устрицам, голосуя на выборах за те политические силы, которые дают им такую возможность.
“А сам ты не такой? – подкалывает Джей. – Что политического в фотографиях красивых телочек?”. И правда – политика или девушка? Политика и есть девушка. Разница между революцией и поцелуем – в масштабе события. Но и то, и другое является мятежом жизни против смерти.
В конце концов, искусство – это не газета, чтобы обнажать факты и правды, а трансгрессия воображения – проекция образа возможного в обстоятельствах имеющегося. Собственно, способность визуализировать потенциал и делает искусство революционной практикой. Без образа иного мира нет революции.
Снимая прогулки в солнце, я снимаю моменты победы Эроса над Танатосом. Это – личное, но также политическое: влечение разных, близость, вопреки обществу отчуждения, фиксация мечты, которую не хочется отпускать, и которая таким образом становится манифестом – проектом иного, желанного мира.
Когда я фотографирую бездомного “красиво”, я не могу избежать эстетизации его страданий. В то же время, красота превозносит человека в обстоятельствах, а не обстоятельства в человеке. Не для того, чтобы о них забыть, а для того, чтобы его любить, и этой любовью менять реальность, наводняя её эротикой гуманизма.