Южная Калифорния – одно из лучших мест, чтобы задуматься о времени. В отсутствие сезонов, отмеряющих бит жизни, и придающих ей символическую наглядность (из весны в снежный склеп); среди карамельных людей, застывших в неопределённом возрасте, как комары в янтаре, – тут кажется, что времени не существует. Пока к тебе не приезжает давний друг, и не ведёт тебя умыться в Храме Смерти.
Между мной и моим другом – пауза в десять лет. Но я не чувствую этой цифры. Её тяжесть ложится на меня только тогда, когда в нашем разговоре проскакивает “то время”. То-время – это оборот, указывающий на разрез. Сшивая прошлое с настоящим, заново подключаясь к своему другу, я неожиданно осознаю длину пройденной дистанции. То, что казалось мне “парой лет” обрушивается на меня каменным градом какой-то немыслимой бесконечности отжитого бытия. Чего не скажешь про моего друга, для которого прошедшие годы вполне осязаемы.
“Просто в моей жизни за эти годы произошло столько всего…”, – говорит он человеку, объездившему всю Европу и сменившему в разных концах Америки четыре места жительства. Так я узнаю, что время – это социальный опыт. Живя в одном обществе, мы разделяем общий ток событий, переживаем его вместе. Видя как меняются со временем твои друзья, родители, улицы, ты разделяешь с ними нарратив, вашу совместную историческую протяжённость. То, что кажется моему другу дефицитом событий в моей жизни, является в действительности пробелом в нашей социальности – отсутствием не самих событий, а нас в событиях.
Несмотря на глобальную подключённость, мы живём в аквариумах локальных обществ и, следовательно, в разном времени. Социальные сети не только не заменяют непосредственной социальности живого общения, но и способствуют охватившему мир эскапизму – глобальному побегу друг от друга в ностальгию (memberberries): по 90-м у модников, по Сталину в России, по “былому величию” в США... Из раза в раз Facebook начинает ленту твоей жизни с напоминания о том, что в ней было. Забивая баки сознания, это “было” проливается в настоящее и задаёт его формы: что одному винтажный куртец, то другому – зига.
Память склонна вытеснять неприятное, и разрумянивать прошлое. Ежедневные напоминания о том, как ты ездил 10 лет назад кататься на лыжах, упал в сугроб, и там смеялся-целовался”, разжигают сентимент, который служит ключевым реактивом любого консерватизма: “эх, раньше…”.
Обычно консерватизм привлекает стариков – людей, которым только и осталось, что оглядываться и тоскливо пердеть наубыль. Сегодня, однако, бытие в газах памяти стало транспоколенческим мейнстримом. За винилом в магаз идут люди, не знающие звуков дайалапа и матричного принтера.
Легко позабыть какой сейчас год, учитывая, что все одеваются как их родители в молодости. Вот же ирония – сбежать от средневековой европейской мощёнки, и попасть в мир, где из динамиков звучит Scorpions. Оттуда же лезет Сталин – из всеобщей оральной фиксации – ошарашенных Рецессией, боящихся будущего, и от всего этого сложившихся калачиком сосунков.
Как в Советском Союзе “не было” секса, так и при капитализме “нет” смерти. Её идея вытесняется рынком. Культ молодости, одержимость средствами борьбы со старением, индустрия красоты и здорового образа жизни – всё это пытается убедить нас, что мы не умрём никогда, и сможем потреблять милкшейки вечно.
Из каждой американской розетки доносится сахарное стаккато ностальгии по той или иной версии “славных времён”, которые тут же воспроизводятся, и время становится вязким, как сопли – практически непроходимым.
Не удивительно, что демографическим итогом ностальгического инфантилизма стал хипстер-невротик в бабушкином свитере и с плёночным фотыком наперевес: “Мы в 90-х, всё ещё Твин Пикс!”.
Тем временем, неравенство растёт быстрее, чем уровень воды в океане. Всё больше людей вынуждены покидать свои дома и мигрировать на надувных бананах в объятия пограничника с пулемётом. Сегодня, пожалуй, больше никто, кроме откровенных кровопийц и купающихся в бабле айтишников с Аспергером на ноотропах, не способен расправлять плечи. Они с Илоном Маском только что тачку в космос хуйнули, и на полном серьёзе обсуждают за бургером грядущую колонизацию Марса, а тут какие-то голодранцы в ворота скребутся. Фу, dislike!
В общем, между нашими мирами – не моря, а эпохи. Мой друг, живущий в омываемой кровью Украине, ощущает время иначе, чем я, живущий на закате американской империи, и продирающийся сквозь гнилую ваниль позднего капитализма – к смерти, прочь от наплывающей баночки с кремом за $9,95, которым можно раз и навсегда замазать морщину, бездомных ветеранов Вьетнама и запертых на границе к абсолютной свободе мексиканцев.