Я люблю эти жаркие калифорнийские комнаты. За их окнами – вечное воскресенье, а внутри – ты, залитая светом, как мёдом. Он течёт из тебя по дивану на доски: пол сверкает, глаза мои – тоже. Тут не хватает только пчёл, роящихся вокруг твоего улья. Но есть я – зачарованный шмель.
За нашими спинами – вечность. Я знал тебя ещё подростком. Меня не отвращают разновидности жидкостей, которыми сочится твоё тело. Напротив – их обилие, и твоё равнодушие к моему взгляду, кажутся мне свидетельством нашей близости. Брезгливые любовники мертвы; живые – напротив, как дикие звери: открыты и к жару, и жиру, и запахам прочих, бывает, разящих субстанций. Их щедрый поток превращает тебя в океан, и остаётся только подставлять лицо под волны.
Я знаю, что тебе плевать, но не даю себе об этом помнить. Всё, что ты не можешь сказать, я способен подумать. И снова обмануться иллюзией пламени, которым объято моё одиночество с тобой. Чем меньше в тебе эмоций, тем истовей я горю в борьбе за них. Рано или поздно это заводит меня в пещеру к людоеду. Мы оба нуждаемся в чувствах, но мы не равны на охоте. Я – добыча. Поскольку не умею выключать сердце и забывать лица. Словно ковчег, я набит тенями любовников. Тот, кто зашёл в меня, не выйдет никогда. Моя любовь болит вечно.
Ты любишь, когда тебя любят. А я люблю любить. Всегда, как в первый раз, – до крови. Морями крови, впрочем, мне тебя не удивить: женщина – это стигмата. На прокладке, которую я прикладываю к своей груди, нет и следа от синей жидкости из рекламы. Но ты – другое дело: растаявший рубин стекает из тебя по бёдрам так, будто растаял не рубин, а само сердце. Мне нравится и его цвет, и его запах. Так пахнет земное ядро, сама жизнь. Кто додумался связать женщину, – эту кровоточащую ночь, внутри которой способен вырастать человек, – с розовым цветом? Цвет женщины – красный. Глубокий и тёмный. Как перерезанное горло.
Я обещал показать тебе город. Но не могу найти выход из твоей комнаты. И, всё же, конец неизбежен. Понимание этого – единственное, что отличает взрослого от ребёнка. Ты умеешь кричать. Из тебя вырастает малиновый столб языка. Но ничего из этого не связано с трепетом твоего сердца. Ты слишком молода, чтобы любить. Чтобы любить, нужно сначала встретить смерть, и осознать, что любовь – это единственное, что её прощает; и позволяет жить, а не ждать.
Сегодня я ещё с тобой, на промежутке, и ты по-прежнему зовёшь меня “babyface”. Но, в отличие от тебя, я знаю, что “лицо ребёнка” однажды отвиснет, как сиська у ведьмы, и ни один из комплиментов, которыми я способен покрыть твои губы, не сделает мои желанными. Вот почему я смотрю на часы. Не потому, что мне так хочется уйти, а потому, что уходить мне не хочется. Я в тебя падаю – вот что со мной происходит. Но лучше падать-падать-падать, чем упасть, или топтаться до конца на берегу обрыва. Между ног у тебя не случайная бездна колодца. Тут уж либо напитаться, либо топиться. На моих высохших губах сверкает твоя пена.
В полночь мышь превращается в тыкву. Я иду по бульвару Сансет, и продолжаю закатываться, слышать запах ореховой рощи, который решает остаться со мной. От тебя. Вместо тебя. И его скоро тоже не станет. Останься же! Не исчезай…
Говорят, “залетела”. Но почему не говорят "залетел"? Ведь это то, что случилось. Мне нужно было встретиться с тобой, чтобы мочь встретиться с тобой затем, у себя в голове, снова и снова вернуться к тебе, и пережить невозможное – сад. После нашей встречи, ты разворачиваешь во мне. Растёшь, как слива, день за днём – за пределы действительности, в область сна, где твои руки продолжают плавать в моих волосах, и небо, словно голова паука, горит миллионом глазниц – на меня. Я попадаю в твою сеть, и становлюсь возлюбленным. Как муха.