Впервые наблюдал, как моется горбун. И видел голый горб впервые. Хотя, быть может, это был не горб, а опухоль, киста, или ещё какой-то нарост. Так или иначе, его обладатель был увлечён гигиеной, и не обращал внимания на бестактного незнакомца в общественной душевой. А я обращал. И таращился всласть: глядел, как щётка рассекает пену, как беспощадно она трёт его мякиш. Мякиш? Я думал, что горбы на ощупь, как орехи. Но этот будто бы пирожное с кремом. В общем, стою намыленный, смотрю в его бисквит, и, вдруг, задумался: зачем?
1
Мне не нравится слово “искусство”. Ни своим пафосом, – претензией на нечто культурно значимое, – ни противопоставлением себя жизни – искусственностью, заявляемой уже самим понятием “искусство”. Используя его, я хочу обозначить исключительно род деятельности, а не её статус и свэг.
Искусство предполагает производство вещи – произведения, которое можно продать или купить, чтобы украсить им быт, или наполнить досуг. Те, кому такой взгляд кажется меркантильным, видят в искусстве и нечто большее: источник смыслов и культуры, например. В любом случае, производственным результатом искусства является прикладной артефакт. Одно дело как его используют, и другое – почему он был создан?
Я понимаю, что мою вещь можно продать и использовать в качестве культурного материала. Однако же для меня производство вещи не зависит от её рыночной или культурной утилитарности. Я создаю вещь вне зависимости от спроса. Это говорит о том, что драйвером моего труда является не только и не столько удовлетворение моих материальных потребностей и культурных амбиций, сколько нечто третье, ещё более личное.
2
Для меня, производство вещи искусства отличается от любой прочей утилитарно-производственной деятельности невозможностью её не делать. Невозможность эта связана не с позой художника, а с психологической потребностью. Я не могу её игнорировать, поскольку от её удовлетворения зависит моё самочувствие. Рано или поздно чайник закипает и начинает свистеть. И свистит он не из эстетических побуждений, а в следствии конкретных когнитивных механик.
Искусство для меня – это жизнь. Я говорю это без малейшего пафоса, буквально. В непосредственный момент бытия я безмозглый: происходящее входит в меня, наполняет, как губку; я регистрирую события, движения, лица, слова, но всё это ещё ничего не значит, ни во что не складывается, и представляется размытым пятном. Единственное, в чём я отдаю себе отчёт – это контачит со мной муть конкретного момента или нет.
Набравшись жизни, как пиявка, я фиксирую прожитый опыт в форме текста, фотографии или фильма. Задача такой фиксации – сплюнуть жизнь, и, затем, организовать этот комочек искрящейся энергии, прочувствовать её, осмыслить, – в общем, пережить. Для этого мне почему-то нужен холст. На нём я разрезаю добытую жабу, извлекаю из неё субстанцию жизни, её контент. Собственно, и влюбляюсь я зачастую в незнакомцев не тогда, когда снимаю их портреты, а позже – когда обрабатываю их, тону в этих лицах часами. Чувства, которые возникают во мне постфактум в результате такого препарирования всегда сильнее и яснее изначальных чувств. Таков эффект рефлексии.
Искусство – это зеркало, без которого я не могу разглядеть ни мир, ни себя в этом мире. Без вещи-зеркала жизнь остаётся тем, чем она и является – набором случайных и бессмысленных событий: какие-то люди, какие-то звуки, куда зачем-то и что-то пошло…
Да, зеркало искусства искажает реальность. Но это пусть волнует тех, кто думает, что жизнь объективна, и существует в форме истины, которую можно постичь. Я же понимаю, что все мы – пьяные поэты, безотносительно того, пишем ли стихи, или просто моргаем глазами, наблюдая вокруг себя каждый что-то своё.
Само восприятие – зеркало. В каждом по-разному кривое, но кривое всегда и в каждом. Моя культура, мой опыт, биологический состав моего тела, и среда – все это складывается в субъективный отблеск момента, рисунок.
Жизнь поступает с задержкой: мозг регистрирует сигналы, но их интерпретация не моментальна. В мгновении задержки мозг успевает принять информацию, и осуществить её монтаж, вернув нам комочек переделанной, структурированной жизни. Каждый из нас мыслит не настоящим, а (только что) случившимся – то есть, живёт, по большому счёту, в прошлом.
Вот почему понятие искусства кажется мне бессмысленным. Между поэзией и жизнью нет никакой разницы. Зачем что-то намеренно выдумывать, если достаточно просто жить – всё остальное сделает шальная корпускула мозга.
3
Вышеописанная механика восприятия, впрочем, не объясняет мою потребность в создании вещи-искусства. Если задача текста, фотографии или кино придать жизни форму и смысл, то зачем тогда всем этим лактировать на ближнего?
Без ближнего процесс конверсии реальности незавершен. Вопрос ведь не в том, как набраться жизни и сделать из неё стишок, а в коммуникации – в том, как вернуть жизни полученный от неё импульс, преобразить саму жизнь.
Попадая в ближнего, твой образ жизни социализируется, становится предметом культурного обмена. Исходные вводные, – правда оттенка коряги, которую автор сравнил с ночным небом, – больше не имеет значения, потому что в ближнем, не пережившим эту конкретную корягу непосредственно, не остаётся ничего, кроме ночного неба. Так искусство становится правдой, и перестаёт быть искусством. Мой горбун никогда не покинет душевую. И будет там вечно тереть свой мякиш, ведь ничего другого я не описал (а ведь он, кстати, ещё пел!).
На этом месте в пору окончательно распрощаться с искусством как феноменом, пытающимся монополизировать практики воображения. Поэтичной конверсией жизни занимается не только художник, а вообще человек. Иллюстрацией тому служит наше повальное увлечение сэлфи. Эти сэлфи не являются рапортами, и регистрируют не правды, а именно что образы жизней, отражающиеся в кривых зеркалах человеческих личностей, и являющихся предметами обмена. Это и есть контент культуры – мы, и каждый из нас в своём социализируемом преломлении; общество – это коммуникация снов и големов.
Я говорю это без тени морализма. Речь не о том, что мы – тщеславные нарциссы. Мы культурны. Правда живёт в физической реальности вещей. В том, что можно измерить и взвесить. Как тело. Но человек – это не (столько) тело. Человек – это дым в болтливых черепах.