В сердце моей профессии живёт идеалистическая вера в силу информации – её способность сообщать правду, и менять с её помощью мир. В известной степени эту веру укрепляют разного рода “вотергейты” и “майданы”, спусковым крючком для которых служила именно информация. И, всё же, это исключения из правил; ещё и с кислым исходом в виде воспроизводства порядка угнетения. На всякий случившийся “вотергейт” приходятся сотни тех, которые не случились: каким бы твёрдым ни был факт, разоблачающий очередного сатрапа, общество сохраняет спокойствие, и жизнь плетётся дальше. Что это говорит о “силе информации”?
“Сила – в правде”, – учил меня институт и Балабанов. Я в это правда верю – верю в правду. Но знаю, что правды не достаточно. В конце концов, у каждого она своя. И каждый выбирает ту из правд, с которой ему легче жить... Но журналистика так не работает. В отличие от поэтов, заливающих реальность лирикой, и циников, предпочитающих самоубийству пассивное принятие “говна вещей”, журналист ныряет в шум жизни, чтобы извлечь из этого шума правду. При чём, не просто извлечь, – как учёный, ведомый желанием понять, – но и сообщить её всем.
Аналогичным образом обстоит дело с леваками. Всякий, кто решается освоить и приложить “диалектический материализм” к реальности общества, обнаруживает себя в состоянии крайней возбуждённости – мир предстаёт таким, каков он есть: без прикрас – в наготе всех механик. Дизайн угнетения настолько чудовищен, и в то же время перед носом, что этим “открытием” хочется не просто делиться – о нём хочется кричать. Возникает иллюзия, мол, все спят, но если всех разбудить, разоблачить перед каждым реальность, то тогда… Да только никто не спит…
Чтобы понять, что бездомный – это социальная и человеческая трагедия, не обязательно читать Маркса. Достаточно быть человеком, и видеть человека в каждом; сознавать, что на месте бездомного в любой момент можешь оказаться и ты. Маркс помогает понять устройство мира, в котором угнетённый возникает системно, Ленин – даёт метод его изменить, но ни тот, ни другой не сообщают сенсаций – чего-то, что мы “на самом деле” не знаем. Оказаться под забором, получить от мужа кулаком по лицу, услышать “пидор”, “нигер” или “жид” в спину – мы знаем, что это происходит и является правдой не какой-то другой, а нашей, нынешней, самой что ни на есть современной жизни.
Мы не просто не спим, и не только понимаем, что угнетение повсеместно, но и принимаем его. В основе нашего общества лежит круговая порука свидетелей улучшения и отрицателей хронических болезней “освобождённого рынка”. Ахи об ужасах кровавых свистоплясок прошлого – это один сплошной театр лицемерия, на сцене которого мы притворяемся, что мы не такие, и вокруг нас не так.
Но правда в том, что человек ест человека. Меняются столовые приборы, кухня становится чище, а столовая светлее, но ни на миг не прекращается сам процесс ужина. Угнетение не под вопросом – под вопросом лишь допустимость той или иной его формы. Казнить царя нам уже как-то не ОК. Зато по-прежнему ОК, когда очередной царизм глотает миллионы невидимых жизней вокруг. А циник тут как тут со “здравым смыслом” и “законами природы”: такова жизнь, так было, есть и будет – примите тех, кто над, не волнуйтесь о тех, кто под, и живите, ведь жизнь коротка – в своё удовольствие. И большинство из нас её живёт – “не замечая” новых, “более гуманных” освенцимов… Еда вкусная. Вечер добрый.
Нет, проблема не в том, что нам неизвестна правда. Проблема в том, что правда невыносима. От неё хочется отвернуться. Иначе можно попросту сойти с ума от вопля с нижних этажей. Как пить, как есть, и как любить, наблюдая то, как кишки ближнего наматываются на порядок вещей? Да и потом – глядя на это можно ведь увидеть то, чего видеть не хочется: например, что руки наматывающего – твои. Или, что кишки – твои. Упс! Нет уж, лучше смотреть на акации…
Порядок угнетения воспроизводит себя через нас – с помощью утверждения своей безальтернативности, “меньшего зла” и “маленькой лжи” – повседневных мантр, облегчающих побег от правды: либо через реакционный конформизм (“так было всегда, и так будет”, “жизнь – жестокая штука”, “альтернативы – ещё хуже”); либо через противопоставление “умных, талантливых, предприимчивых” этим “ленивым наркоманам”, “неграм на велфере”, “ пришлым нахлебникам”, “бабам-шлюхам”; либо через “ритуальную совесть” среднего класса, “обеспокоенного” слезами мира. Но только пока угнетённые плачут! Стоит им вытереть слёзы, взять в руки оружие, встать на путь борьбы за своё достоинство, и ресторанные эмпаты тут же начинают в один голос визжать о “быдле”, звонить в полицию, и призывать “дикий народ” к умеренности, которой можно затем посострадать.
Чёрный подросток, поджигающий полицейскую машину на окраинах гетто, пугает их куда сильнее, чем опрятные джентльмены в пиджаках, выжигающие своими войнами целые континенты во имя покупки пятого замка. Как и христианская директива “подставь другую щеку” служит интересам власти, которая “от бога”, так и либеральное осуждение политического насилия работает сегодня не на цивилизацию и цивилизованность, а на тех, кто сегодня совершает насилие в масштабах, не снившихся самым кровавым революциям и диктаторам.
Почему же мы продолжаем играть в благородного раба, который заслуживает поддержки только в своих слезах и поражении? Почему внимаем колыбельным напевам среднего класса, чей политический максимум – это достаток в порядке несправедливости, а “мечта” – подняться по социальной лестнице. Нет-нет, ни в коем случае не уничтожить её раз и навсегда…
Я верю в силу информации. Верю в знания. Верю, что с людьми можно и нужно говорить до последнего. Но все эти разговоры не имеют ни малейшего смысла, если, в конечном итоге, не ведут к организованному коллективному действию. Действию в обществе, и для его трансформации.