Смольная рыбка плавает в экране. Смотреть на неё хочется, но больно. Налитая соком, идущая светом, она далеко. Как горизонт – перед глазами, на расстоянии вытянутой бесконечности. Не дотянуться до яблока на её яблоне – сколько змея не шипи. Тогда зачем вся эта красота, раз в рот её не положить?
По аквариуму бегают дети с ковидом, рассматривают скелеты амфибий. Опустив маску с флагом США, патриот кладёт ладонь на джинсовую ягодицу патриотки, и смотрит в неё взглядом индюка. Амфибии ему не интересны.
А мне не интересны патриоты. Моя ладошка бередит лошадок – обе оказываются кобелями. Мурыжась в горах Биг Сюра, они предъявляют мне свои пятнистые пенисы. Я смущён, но польщён. Ведь это комплимент, пускай и однополый. То есть, чуточку мимо. Хотя чуточку и нет. Зарумянились щеки, и кони заржали.
На выходных я был Александром Сергеевичем. Не тот, что Пушкин, а который Грибоедов. Опята удались, и поведали: жизнь в слова не упрячь, не воцариться над нею размеренным мозгом городской цацы. Стал цицей. Лактировал.
Вселенская мудрость то и дело подкатывала к горлу, но, добравшись до краешка губ, превращалась в лягушонка, и сообщала: «ква-ква». Бросив затею сообщать, понял, что нужно слиться в листья, быть, как дельфины – смыкаться в букетик, и резво седлать волну, дышать в унисон с водицей, быть источником пены.
Что, кстати, не значит плыть по течению. Человек не бревно. А зверь, способный решать, куда мчаться по воле и лесу.
Ел суп. Пил чай. Мчусь среди кипарисов, покрытых помётом пеликана и мхом карамельного цвета – такого я ещё не видал. Левая ноздря чует хвою. Правая океан. Сам я – пустыня в поисках дождя. «Золотого?», – шутит рыбка. Why not?
На севере Калифорнии тропики встречают холодные чащи: пальмы заходят в ели, лето в зиму, и я не прочь согреться под струёй.
Медузы с огненными хвостами заполняют небо. Так же и мои сны на его синяке – роятся, и пламенеют. Проснувшись, губы целуют подушку, и думают о погружении на дно тепла – в мохнатую могилу света рыбки. Все лучшие желания просты.
Опустив ноги мертвецу в грудную клетку, она лопает пяткой пузырь моего сердца. Затем шевелит по лужице плавниками, хихикает жаброй, – глаз не оторвать. Да и зачем их отрывать? Пусть капают на пол. Таков мой гендер.
Из моргающих дыр в черепушке прорастают тюльпаны с лебедиными шеями. На них повесилась, и вот болтается моя весна. Язык на выкате, а сердце на закате.
Ползает, ёрзает на камне рыбка; жмурится солнцу, песок увлажняет. Все хотят её жарить. А я хотел бы обнять. Все пахнут по разному. Лучшие – булкой. А рыбка – маслами кокоса, и морем, кораллом. Чем-то тёплым и алым.
Съешь ещё. Поживи подольше. Чтобы увидеть больше, набраться воспоминаний, накопить снов, дать себя укачать в лодке под люстрой Луны. Но увы.
Ни дню не стать ночью, не стать смерти жизнью – короче, не сжаться в такое пространство, где мы были бы вместе, все вместе, и одновременно слипались, набухнув бутонами в течку. Мечтаю я тупо об этом, как птичка, заколдованная собственным свистом.
Если бы я был собакой, то не лаял бы на машины, не нюхал бы под хвостами, не ссал бы на столбы, подобно старикашке. Лизал бы лица. До зари, до кости!