Бомж поссал на бомжа, и мне, вдруг, захотелось на природу. Она здесь разлита повсюду – в количествах и качествах, превосходящих все прочие местности, где мне доводилось бывать. «Fuck America», – шипит ошарашенный бездомный.
Стоит шагнуть за порог либерального Сиэтла, и жизнь становится честной в своих повседневных кошмарах и радостях – без напускной улыбочки над горем.
Квира сменяют лесорубы. Вместо лофтов тут трейлеры, дымящие не вейпом на замлевшую чику, а трубой на сосну. Собака обращается волком, человек – лесом, пока не исчезает смузи, и меню жизни не превращается в тотальный бургер под оленьим торсом.
Впрочем, и в эти настоящие места добрался хипстер. Специально для него здесь, между экскаватором и каменоломней, стоит фудтрак, где безразмерная, как сама боль рабочего класса, женщина разливает из ведра отвар латте – в правильные стаканчики из переработанного картона, но с не предавшим её социальную правду вкусом мазута, говядины и дальнобойщика.
«Можно салфетку?». «Зачем?». И правда. Вытерев губы шкурой бобра, я вижу трампистские флаги повсюду, и взгляды, в которых ревут бензопилы.
Мне нравятся эти люди. Они грубы и неприветливы. Но они мне не лгут. Не прячут в улыбках свою неприязнь, или равнодушие. Любить и ненавидеть нужно либо от сердца, либо не нужно. Эти работяги умеют от сердца.
Я не разделяю их политику. Но уважаю их неотёсанную искренность. И хотя всё ещё могу посмотреть на них глазами интеллигента, хипстера, буржуазного сноба, это больше не единственно доступные мне глаза. Я вижу в них человека, которого предали, и который таков по причине этой своей исторической преданности.
Рыночный демократ смотрит на этих людей с брезгливостью и ужасом, как на угрозу. Что ж, они действительно небезопасны. Это делает их настоящими.
Ценность их правды не в том, приятна она, или нет; оскорбляет ли она чувства тех или иных верующих, или нет, а в её непосредственности – реальности, которая есть, и отражается, в том числе, таким образом: в таких людях; в их словах и поступках, безотносительно их моральных или политических оценок.
Правда не ищет кому бы понравиться, и вытесняется нежными инфантами, прячущими насилие своего режима за фасадом перформативных приличий.
Ответом на десятилетия притворства является вулкан, чья лава поднимается на обочинах метрополии, в провинциях сытости, на окраинах счастья, которое из раза в раз оказывается не для всех.
Пульс этого вулкана осязаем «на природе», в изумрудных захолустьях, в токе воздуха перед грозой, на лицах этих неинклюзивных рабочих людей, которым предстоит валить эпоху – задушить порядок вещей, который душит всех нас.
Бесконечность леса, горы и океана приносит покой иного качества, чем то, которое хомяк ищет седалищем в мещанской стабильности. На фоне равнодушного могущества природы, гегемония правящего лицемера превращается в писк, гаснущий в грохоте северных волн.
Грохот этот глотает гордыню. Сознавая себя ничем, человек становится всем – неотъемлемой нотой в общей симфонии, атомом единого организма, историческим движением материи – самой жизнью.