В прошлом году ко мне обратилась писательница Вадим Яковлев с предложением поговорить о моём американском опыте, его влиянии на развитие моих взглядов.
В процессе этой затеи выяснилось, что опубликовать такое интервью в Украине, мягко говоря, затруднительно. В том числе в издании, которое его заказа.
Редакции боятся: кто преследований в рамках закона о декоммунизации, кто насилия правых, кто проблем с «гражданским обществом», которое захватило украинское публичное пространство, и не допускает в него мнения, которые не соответствуют «линии партии».
Я не виню своих коллег за страх. В отличие от меня, они не защищены океаном от Украины, где живут, ходят по улицам, и пытаются выжить в это непростое время. Но этот страх показателен. И характеризует страну, которая была и, к сожалению, остаётся местом, где разнообразие и плюрализм мнений невозможны.
Кто бы мог подумать, что мы будем жить в эпоху непечатных взглядов и людей – ту, которая, казалось бы, осталась в прошлом, от которого нас «освободили».
Но вот мы снова боимся и помалкиваем. Некоторые находят аргументы, почему это нормально, и уверяют, что как только с глобуса исчезнет Россия, общество затыкающих и помалкивающих превратится в демократов, способных уважать право ближнего выражать свою точку зрения открыто – без страха и оглядки на синхронное кваканье благонадёжных.
Знаю, друзья, что это не навсегда. Как и то, что лучше не станет «само по себе», в выжидающем молчании и бездействии. Пересидеть не удастся. Совесть, которую не практикуешь, отмирает, и человек превращается в покорного приспособленца, который дышит по отмашке, и живёт в положении прислуги с подносом у барина.
Что может поделать с большим миром один маленький человек? Не многое. Но пока у нас есть глаза, уши и рты, мы можем видеть, слышать, говорить – каждый своё и по-своему, безотносительно того, одобряет ли этот взгляд власть или твоё окружение. Принципиальная позиция сулит не только неудобства, но и новый мир. И только от нас, от каждого вместе, зависит, останемся ли мы в старом.
***
Вадим Яковлев: Вот уже 10 лет ты живешь в США. Я помню Анатолия Ульянова нулевых. Твой сайт «Проза», пользовавшийся популярностью, был близок по духу к ЖЖ, где бурлила интеллектуально-нонконформистская жизнь, проектам издательства Ильи Кормильцева «Ультра. Культура» и оранжевой серии Алекса Керви, открывшей постсоветской аудитории Чака Паланика. Обобщая, я бы отнесла все перечисленное к постсоветскому постмодерну. Это был дух времени, присутствовавший в культурных и политических процессах эпохи, – от массовых до контркультурных. Сейчас эпоха нулевых выглядит смешной и наивной. Слово «контркультура» практически не используют. А концепт постсоветскости теряет актуальность. Ты же теперь откровенно говоришь о своих левых взглядах, испытывая, как мне кажется, не очень много ностальгии по тем временам.
Анатолий Ульянов: Я не имею ничего против ностальгии, но это не моя ностальгия. С тех пор случилось множество событий, которые более значительны для меня нынешнего. Я с теплом вспоминаю ту часть львовского детства, где моя семья была большой и цельной, прежде чем девяностые нас покрошили. Балканские путешествия, карибский период в Нью-Йорке, первые годы в Лос-Анджелесе… Нулевые же ассоциируются у меня со светским раутом и правой зарей, отнявшей у меня возможность жить и работать в Украине. Мне не симпатичны ни то время, ни тот я, хотя я и считаю все это важной частью пути, ведущего во все сегодняшние жути и прелести.
В.Я.: Я понимаю, почему многих (кстати, и меня) привлекала постсоветская постмодерность с ее наивом, бесконечной иронией, латентным элитаризмом и равнодушием ко всякого рода идеологической индоктринации. Это казалось эмансипативным.
А.У.: Да, в постсоветских нулевых этот постмодернистский коктейль разил свежестью. Проблема в том, что многие из нас восприняли его исключительно гуманитарно: как возможность смешивать все, кроить идентичности, действовать без оглядки на принципы, которые, как и гендер, стали жидкими. Отсюда – ощущение свободы, которую дает беспринципность. Отсюда же – эпоха постправды и «атлантов», чьи взгляды меняются в зависимости от конъюнктуры, а успех, как и «качество» человека, измеряется его достатком, принадлежностью к хозяйскому классу.
Чего многие не понимали, вдыхая веселый газ постмодернизма, так это того, что постмодернизм – это идеология. Идеология, которая делает вид, что она не идеология. И удобряет почву для насаждения неолиберального капитализма: нет никаких идеалов, ничто ничего не значит, история закончилась, демократия победила, все только о тебе и для тебя – бери, купи, надень, ешь и не думай о том, какова общественная цена твоего частного удовольствия.
В.Я.: Спустя годы мы можем увидеть всю небезопасность постсоветского постмодерна в действии. Ведь циничная постмодерность нулевых была взята на вооружение путинским режимом для установления автократии. Инструментарий постсоветского постмодерна использовали и украинские национал-демократы. Иронично-надменная и циничная постмодерность теперь служит украинскому национал-демократу для подкрепления его элитарного и привилегированного статуса и инструментализирована для маргинализации инакомыслящих.
А.У.: Потому что любые наши рассуждения и декларации вторичны по отношению к материальным обстоятельствам, которые диктуют все общественные, политические и идеологические формы. Важно не то, как составлены слова, какие придыхания призываются им на помощь, какая у этого эстетика и что обо всем этом думает ресторанная интеллигенция. Важно, как организовано производство и распределение благ. Важны отношения собственности. Важен класс, и то, интересам какого класса служит конкретная политика, экономика, и люди, слагающие те или иные лирические конструкции, и выдающие за личное мнение голос класса.
В.Я.: Кстати, когда я говорю о постсоветском постмодерне, то хочу подчеркнуть его отличие от западноевропейского и североамериканского постмодернов. В «западных» обществах постмодернистская парадигма, хотя ею и воспользовались для установления неолиберального курса, привела к гуманизации на самых разных уровнях, но в странах бывшего СССР постмодерн стал скорее защитной реакцией на неотрефлексированный шок от падения коммунистического режима и прихода капитализма с не очень человеческим лицом.
А.У.: Нет никакого «капитализма с человеческим лицом». Эксплуатировать человечно невозможно. Капитализм невозможен без эксплуатации, являющейся его условием. Не вижу смысла разделять постмодернизм на западноевропейский, североамериканский или украинский. Разница между ними соответствует разнице в материальном развитии конкретных географий. И путинский режим, установившийся благодаря ельцинским либералам, и украинский национализм, поднявшийся со дна истории на дрожжах проевропейского, тоже ведь либерального, Майдана, – продукты 1991-го года и рыночной империи, ставшей его результатом.
В.Я.: Для тебя стать левым означало преодолеть эту постмодернистскую парадигму? Именно опыт жизни в США – мировой цитадели капитализма и современного западного империализма – влюбил Ульянова в коммунизм?
А.У.: Коммунистом я стал после капитуляции Берни Сандерса на выборах 2020-го года, в разгар национальных протестов, связанных с убийством Джорджа Флойда. После всего, на что мы тут насмотрелись за период пандемии: отсутствие больничных коек, врачей, не имеющих защитных масок, семьи, выброшенные на улицы, и разрастающихся, как пиявки, миллиардеров на этом фоне, – мой «розовый социализм» побагровел.
Когда я увидел, как «демократия» бросает на демос Нацгвардию, как вооруженные до зубов копы вышибают дух из протестующих подростков, от Воображаемой Америки не осталось и следа. Ее миф пал. Под ним обнажилось имперское чудище, которое всегда рассказывало мне, что это я дикарь из тоталитарного сугроба и это мне следует учиться демократии у западного пана, который навязывает мне презрительный взгляд на мою собственную историю.
Другим фактором стала декоммунизация в Украине, в рамках которой, под шумок «борьбы с тоталитаризмом», правые зачистили украинское политическое поле и, по сути, объявили таких, как я, этнически неполноценными украинцами, равными фашистам оккупантами, врагами, изъясняющимися на собачьем языке, и допустимыми лишь в качестве раскаявшихся манкуртов, повторяющих патриотические агитки с опущенными глазами…
В.Я.: Когда ты о говоришь «таких, как я», кого конкретно ты имеешь в виду?
А.У.: Я вырос в советской, русскоязычной семье, и для меня декоммунизация стала продолжением моего исключения из Украины. Сначала нам говорили: «Потерпите, ведь мы так страдали». Затем, окрепнув, начали говорить: «Пошли вон» – используя социальную динамику прошлого для обоснования и своего произвола, и того, что произвола якобы нет. Тенденция к вытеснению «неправильных украинцев» и жуткий концепт «титульной нации» превратили миллионы людей в граждан второго сорта.
Борьба с национализмом, декоммунизацией и питающей их рыночной империей является для меня борьбой за человеческое достоинство, социальную инклюзию и общество разных. Все, для чего у противников разнообразия и рабочего класса есть гнусное словечко, будь то «вата» или «пидор», я объявляю своим. И если кому-то хочется отбросить советский период как чужой, изгнать из себя все «кацапское», растоптать на глазах у барина культуру твоих родителей, то я, наоборот, принимаю все это как ингредиенты своего материала. Они для меня куда более привлекательны, чем все, что предлагает нынешний украинский дискурс, где таким, как я, просто нет места.
В.Я.: Расскажи подробнее, как драматический опыт политической эмиграции и жизнь в США поменяли твое мировоззрение.
А.У.: Я не считал, что бегу в рай, но бежал все же в «столицу мира», в Новый Вавилон, который только что избрал первого черного президента и на фоне Украины выглядел звездолетом. Несмотря на то что я и тогда критически относился к внешней политике США, либерал виделся мне меньшим злом, чем националист, а США – меньшим злом, чем Россия с ее скрепами и борцами с «пропагандой гомосексуализма». Родственной взаимосвязи между украинским национализмом, российской автократией и неолиберальным империализмом я тогда еще не сознавал.
В США я приехал богемным либертином. Своими противниками я считал консерваторов: националистов, традиционалистов, гомофобов, патриархалов, верующих… Левые идеи присутствовали во мне точечно, как дух протеста и фетиш революции, но я не относил себя к левым. Левое ассоциировалось у меня с арафаткой и коллективизмом, который не соответствовал ни моему классовому положению, ни сопровождающему его сознанию, в рамках которого я мнился «творческой личностью», и противопоставлял себя «массам» как переносчикам консерватизма.
В.Я.: В какой социальной среде ты оказался? Ведь часто это действительно первое, что формирует наши взгляды.
А.У.: В Украине моей средой была мелкобуржуазная интеллигенция. В США я сразу попал в другой класс, поселившись в единственно доступных мне рабочих иммигрантских черных районах. Новое социальное окружение стало для меня инициирующим и открыло иную перспективу взгляда на США, их историю и реальность, отличающуюся от мифа о «стране свободы». Мой дальнейший опыт взаимодействия с ее системой, институциями и повседневностью эту критическую перспективу только обострил.
Неизбежный для иммигранта процесс ресоциализации ставит вопросы принадлежности и идентичности: я, политический беженец из Украины, сижу в бюрократическом лимбе, и прошу убежища у страны, которая с каждым днем все более явственно разоблачается как олигархическое полицейское государство. Ответственная за геополитические процессы, в результате которых я оказался в изгнании, Украина тем временем погружается в войну и милитаристскую истерию, которая сопровождается ростом правого насилия и исключением всех, кто не помещается в новый патриотический стандарт. Дорога назад оказалась отрезана. Все это толкало к пересмотру себя, своих взглядов и места под солнцем.
В.Я.: Если коротко, как бы ты описал политическую ситуацию, с которой столкнулся внутри США?
А.У.: Глобальным ответом на Великую Рецессию стал рост правых настроений. Не только на постсоветском пространстве, но и в так называемом Первом мире – Европе и США. Эта тенденция усилила политическую поляризацию, а с ней и левую мобилизацию молодежи на Западе. Системный расизм, иммигранты в клетках, ветераны нефтяных интервенций, живущие в палатках под мостом, и приход к власти трампистов привели меня в движение Демократических социалистов США (DSA).
В.Я.: Последние годы в Украине набирает популярность постколониальная теория. В основном постколониальность Украины связывают с Россией. Идея постколониальности инструментализирована националистами от науки, культуры и активизма для расиализации русскоговорящих, этнических меньшинств и инакомыслящих. Практически никто не работает с постколониальной теорией так, как с ней работают в других странах – как с инструментом критики западного империализма. Симптоматической была реакция украинского общества на протесты BLM в Штатах. В Украине с удовольствием рассказывают о своем колониальном прошлом, но, когда другие жертвы колониализма заявляют о себе, украинцев это раздражает и даже, наверное, угнетает.
А.У.: Постсоветское пространство – один из опорных анклавов рыночной империи. Если «американская мечта» еще жива, то жива она именно здесь – в идеальных условиях для ее карго-культа. Тут целые народы сделали запоздалую и поэтому проигрышную ставку на капитализм, и теперь они в рамках «рационализации покупки», с объяснимой аллергией на все левое, ползут по польским грядкам в очередное «светлое будущее», где им уготовано место с щеткой у итальянского унитаза. Лишь немногим доступен сценарий «успеха»: влиться в машину эксплуатации в качестве ее администраторов, менеджеров, привилегированной обслуги.
Неоколониализм остается для нас невидимым. Когда у нас отжимают Крым – это нам понятно: солдаты, ружья, границы… А вот «независимость» на кредиты от МВФ, которые придется отдавать нашим детям и внукам; Карпаты, ставшие табуретками IKEA; стремление в имперский военный блок, прописанное в Конституции нашего суверенного государства – тут нас уже ничего не смущает… Это мы так «евроинтегрируемся», укладывая родину под «правильного пана».
В.Я.: Наблюдая процессы изнутри, как бы ты описал проблему расизма и последствий эпохи колониализма в США?
А.У.: Не зная истории колониализма, трудно понять, чем является империя, за счет кого развивался капитализм, почему в США небоскребы, а в Африке трущобы, как это связано между собой, откуда взялось богатство всех этих белых западных людей, которые теперь учат нас гуманизму и правам человека, как распознать машинерию колониализма сегодня, в современном мире.
Проблема расизма, которая в США носит системный характер, выражается не в том, что кто-то кого-то как-то обзывает, а в том, как работает школа, больница, полиция, суд; как дислоцированы ресурсы, статусы и возможности по разным социальным группам в обществе.
Расизм – классовая проблема. И вопрос расы – уже не столько вопрос цвета кожи, сколько места в иерархии, доступа к ресурсам, перспектив и возможностей.
В.Я.: Тем не менее нельзя подменять расу классом. Расизм все-таки существует. И по цвету кожи, в частности.
А.У.: Существует и процветает. Речь не о подмене расы классом, а об их неразрывных отношениях. И не о том, что цвет кожи больше не имеет значения, а о том, что в современном обществе раса спаяна с классом, у которого в США есть цвет. То есть в США класс расиализирован.
Не стоит путать цвет кожи и расу. Цвет кожи – это вопрос меланина, отвечающего за ее пигментацию, а раса – концептуальный конструкт. Ее смысловое содержание неоднородно для разных обществ и эпох.
Белый колонизатор не считал черного представителем одного с собой вида – собственно, человеком. Подчинение «дикаря» понималось как продолжение завоевания природы и доказательство «богоизбранности» белых. На этом основании черный человек был ограблен, превращен в скот и товар, стал бедным, а его развитие было подавлено.
Эта рукотворная бедность стала символом «недоразвитости» черного человека и была использована для его дальнейшей концептуализации – как якобы присущее черному качество, объяснение его «естественного» и «само собой разумеющегося» подчиненного статуса, мол, он – такой, и поэтому его место – снизу, под «цивилизованным» белым господином.
Иными словами, раньше на первом плане для идеи расы был цвет кожи как маркер «зверя». Сегодня же, когда доказано, что все мы люди, произошедшие от общего предка, на передний план выходит классовый маркер: достаток как мерило качества человека на рынке.
Но кто же беден? Как и везде, наиболее подавленные слои населения. В США это жертвы колониализма, рабства, сегрегации, расизма, т.е. расиализированный субъект. Отсюда сложная диалектика между цветом кожи, расой и классом. Говоря о расе в США, мы не можем изъять ее из класса. Но и класс из расы не изъять. В механике капитализма они взаимосвязаны, питают друг друга и служат неизменной цели: воспроизводству определенной социальной иерархии.
В.Я.: В Украине многие считают, что на Западе формируется «диктатура меньшинств». Украинцы таким образом реагируют на новости из мейнстримных изданий о «жертвах» политкорректности и культуры отмены. Но мало кто понимает настоящее положение дел.
А.У.: Проблема не в меньшинствах, а в том, как правящий класс использует те или иные меньшинства для поляризации общества и предотвращения солидарности. Либеральная «культура отмены» играет в этом далеко не последнюю роль. Однако не нужно путать борьбу с системным расизмом, в которую вовлечены очень разные силы, с разным пониманием того, как эта борьба должна происходить, и то, как Демократическая партия США использует ее на своих фасадах, устраивая символические перформансы, стоя на колене. Не понимая контекста и нюансов этих комплексных проблем, легко впасть в предрассудки.
Так, например, многие постсоветские «эксперты» любят оперировать образом «негра на вэлфере», подразумевая «лентяя на халяве», хотя статистики, которая бы подтверждала, что черные работают меньше, чем люди других рас, не существует. Более того, именно черный человек занят самым тяжелым и низкооплачиваемым трудом. Почему? В результате каких социальных процессов? И о какой «халяве» может идти речь, если демонтаж послевоенного вэлфера начался тут еще в 1970-х?
Многие ссылаются на статистику преступлений, чтобы обосновать, мол черные – бандиты, не имея ни малейшего понятия о том, что такое расовая криминализация, как она отражается на этой статистике, как частный бизнес зарабатывает на тюремном труде, как поражение в правах в результате расовой инкарцерации влияет на исход выборов, какова роль поп-культуры, рабства и сегрегации в этом всем.
Как мыслит обыватель: «Рабство отменили? Да! Сегрегацию запретили? Да! Вон они даже черного президента себе избрали, а все недовольны!» Но нет, жизнь так не работает, и именно поэтому нам нужен классовый анализ, чтобы понимать сложные социальные проблемы не как обрывки фактов, из которых мы делаем досужие умозаключения, а системно.
В.Я.: Когда у нас вводили квоты на украинский язык в медиа, те, кто эти квоты поддерживал, так объясняли их необходимость: украинский и русский не могут существовать на равных без регулирования со стороны государства, потому что украинский притеснялся столетиями. Казалось бы, исходя из нашей постколониальной риторики, мы должны были бы громче всех поддерживать BLM, сочувствуя расизированному населению США.
А.У.: Украинцу кажется, что он белый человек, а не какой-то BLM. «Мы – европейцы». Как немцы. Как французы. Как англичане. Но это не так. Мы – не они. И никогда не будем ими. Западные люди не смотрят на нас как на себя. Мы для них – еще один туземный народец, которым можно воевать с конкурентами и собирать клубнику. Для нас в этой истории нет положения равных. О чем нам сообщает, в том числе, постколониальная теория. Колониализм всегда делит мир на имперцев и их субалтернов. Никакой иной роли, кроме источника дешевой рабочей силы, женщин, ресурсов и рынков сбыта для нас в рыночной сказке не предусмотрено. Мы – север Глобального Юга.
Что же касается американской ситуации, историческая инерция сегрегации, в результате которой людей, бывших рабами 400 лет, еще целый век затем принудительно расселяли по токсичным свалкам у завода, лишая доступа к качественному образованию, врачам и рабочим местам, воздействует на афроамериканцев по сей день. Ты не можешь веками ломать человеку ноги, а потом сказать: «Все-все, больше не буду, теперь мы равны – побежали» – и винить его в том, что он бежит не так, как тепличные мальчики и девочки из богатых белых районов, где все это время концентрировался золотой жир…
Либералы любят истории «успеха» отдельных афроамериканцев, чтобы с их помощью доказывать правоту своей религии, но эти примеры не складываются в правило и не отражают системной динамики.
В.Я.: В Украине после Евромайдана популяризируются феминистические идеи, более видимым становится ЛГБТК-сообщество. Каждый год организовывают прайды и марши за права женщин. Количество участниц и участников этих мероприятий не уменьшается, скорее даже растет. Но левая повестка на них практически не звучит. Правят бал либералы, чаще всего либеральные националисты. Минимум критики капитализма, милитаризации и национализма. В целом феминизм и борьба за права ЛГБТК в своем «трендовом» выражении уже давно идут рука об руку с капитализмом, национализмом и милитаризмом. Это связано с развитием феминизма, ЛГБТК-движения и украинского гражданского общества в целом. Поворотной точкой стали Евромайдан с его либерально-националистической повесткой и, конечно же, война с Россией. Именно тогда украинский феминизм и ЛГБТК-движение получили шанс быть услышанными и «нормализироваться» в обществе. Разумеется, при поддержке западных доноров, активно финансирующих организации в гражданском секторе, и западного политического класса, подталкивающего украинский политикум к тому, чтобы быть внимательнее к вопросам гендерного равноправия и защиты прав ЛГБТК. Отсюда и непопулярность среди наших феминисток и ЛГБТК критики западного империализма: неудобно критиковать руку, которая тебя кормит.
А.У.: Учитывая, что ресурсы находятся в руках капиталиста, всех «кормит» одна рука. Рука, отнимающая и решающая, кому и сколько дать. Все мы с ней взаимодействуем и от нее зависим. Но это не односторонняя, а взаимная зависимость, которую можно использовать в своих классовых интересах. Если мы не хотим быть рабами рыночных вампиров, нам нужно повышать ассоциативную силу людей, чей труд является источником всех благ и прибыли. «Неудобно» – это как раз та самая рука капиталиста на наших голосовых связках. Говорить о ней неудобно, но необходимо.
Что касается дефицита левых акцентов в украинском ЛГБТК-движении, то он отражает дефицит левого в Украине как такового. Этот искусственный дефицит является результатом рыночной интервенции, декоммунизации и правого насилия, которое их сопровождает. Но также и проблемой самих украинских левых, многие из которых застряли в ортодоксии и, вопреки усложнившейся общественной структуре, со вселенским скрипом включают повестки отдельных социальных групп в свои программы, чем заметно отличаются от западных товарищей. В итоге ЛГБТК утекает в неолиберальные НГО, где, грант за грантом, превращается в soft power рыночной империи.
В.Я.: Если говорить о левых в Украине, то это все-таки крайне неоднородная среда. Есть левые, которые вписаны в современный прогрессивный дискурс с его вниманием к голосу женщин, ЛГБТК и угнетенных групп. Есть консерваторы: в основном это цисгендерные мужчины, не способные отрефлексировать свой патриархально-мужской взгляд на мир. Есть откровенные архаисты, думающие, что после Ленина с Троцким ничего важного и существенного в мире не произошло.
А.У.: Конечно. Да и сам ярлык «левого» кажется мне все более пустым, учитывая, что левым себя сегодня называют и жук, и жаба. Поэтому я предпочитаю говорить прямо: я – коммунист. Без трусливой приставки «демократический», чтобы вдруг не подумали чего-то нехорошего. Мне не хочется прятаться под зонтиком туманной левизны. Тем более, что под ним часто прячутся откровенные противники рабочего класса.
В.Я.: Поворотной точкой в истории североамериканского движения за права женщин и квиров были шестидесятые. Протесты против войны во Вьетнаме, борьба афроамериканцев против расизма. Если сравнивать американский контекст с украинским, то он был другим – с левым антиимпериалистическим и антикапиталистическим уклоном и интерсекциональным подходом к теме угнетения. Что ты можешь сказать о современном ЛГБТК-движении в США?
А.У.: В США дефицита левых идей, в том числе в квир-движении, нет. Другое дело, как власть работает с этими идеями. В Украине с левыми борются с помощью насилия и запрета, в США – посредством кооптации.
У той же Демократической партии имеется левое крыло, которое успешно присваивает соответствующие лозунги и трансформирует их в политику идентичности, наборы красивых слов и моральных восклицаний. Что, в конечном итоге, их обезвреживает, питая фасады порядка вещей.
Мы привыкли, что правые выглядят как «реднек» или «нацик», то есть как агрессивный невежественный человек из пещеры. Но в США это Безос, Маск – люди, на чьих «пещерах» висит символический радужный флаг, наклейка BLM, хештег #MeToo. Они в совершенстве владеют языком новой этики и пьют кровь с приветливой улыбкой, инклюзивно.
Классовый порядок проявляется и на уровне ЛГБТК-сообщества: здесь тоже есть своя буржуазия, которая говорит от имени всего сообщества с конкретных классовых позиций.
Обратным эффектом «неолиберализации» ЛГБТК-сообщества является то, что оно говорит об идентичности, гендере, патриархате и прочих вопросах, которые волнуют образованных гуманитариев в больших городах, но не уделяет достаточного внимания причинным экономическим факторам, которые влияют на положение людей, в том числе квиров.
В.Я.: Сложно сегодня рассказывать в Украине о коммунизме как альтернативе капитализму. Далеко не все поймут. И не только из-за официального запрета коммунистической идеологии, но и из-за недавнего опыта построения коммунистической альтернативы на территории Украины. Опыта, который оставил неоднозначный и драматичный след в памяти многих украинских семей.
А.У.: Глобальное потепление не оставляет иной альтернативы исходу из капитализма, кроме гибели человечества. Можно по-разному смотреть на то, что должно прийти на смену капитализму. Принципиальным является понимание того, что капитализм невозможно реформировать по существу, что он не является финальной точкой в развитии человечества, после которой не будет ничего, кроме «лучшего капитализма», что капитализм исчерпан как модель прогресса, и все наши силы должны быть брошены не на его «улучшение» и не на критику его альтернатив с опорой на примеры из прошлого, а на исход из капитализма в настоящем – переход на следующий этап общественного развития и преодоление классовой эксплуатации как того, что сдерживает и подавляет развитие общества и человека.