Парня зовут Тони Вилли. Его конёк – прыжки на скейте с высоты. Смысл в том, чтобы забраться на крышу, разогнаться, прыгнуть c неё, и приземлиться на доску красавой. Вероятность успешности такого приземления – ниже, чем перелома, или удара головой об асфальт. Но разве это остановит человека-птицу?
Я наблюдал за Тони битый час: как он взбирался на крышу, прыгал, падал, поднимался, и всё повторялось. «Сейчас, сейчас, братан, всё получится», – говорил он себе под нос перед каждым прыжком, потрясая меня своей целеустремлённостью.
Это заставило меня задуматься о качестве, для которого я не могу найти слова в своём языке – resilience: т.е., замес из упорства и несокрушимости; решимость продвигаться, обходить препятствия, преодолевать сложности, и меняться в процессе такого движения – адаптироваться к обстоятельствам на пути к своей цели.
Будучи вписанным в американскую культуру, это качество помогает империи предпринимателей, но нею не ограничивается. То, что делают украинцы – это тоже resilience. Закопай – откопается. Стирай – не сотрётся. И прёт.
Это – продукт борьбы. И что-то новенькое. Ведь в классических украинских текстах царят слёзы и фатализм. Всё заканчивается торжеством злого рока: обманом, несправедливостью, и песнями над могилой. Любовь утонула, героя убили. Се ля ви. Так вот resilience – это противоположность такого отношения к жизни. Нет судьбы. Нет рока. Плохо всё кончится для тех, кто превентивно поставил крест на своих горизонтах, и говорит себе: «я не могу».
Впрочем, resilience – это не слепая упёртость. Важнейшим аспектом напора тут является упругая пластика напирающих. Попробовал одно, не получилось, пробуешь другое. Не вышло так, выйдет сяк. Не это сработает, так то. И так ты дерзаешь пока не нащупаешь дверь.
Гарантий, что ты её нащупаешь нет. И тем сложнее тебе, чем глубже ты находишься в кишечнике классовых джунглей. Смысл, однако, в том, что у того, кто щупает и борется – шансов нащупать и выбороть больше, чем у того, кто опустил руки, и может только выпасть из сфинктера.
Искусство resilience в том, чтобы понять, в какой момент пора меняться, и менять коня, чтобы не заехать на нём в сосущие топи. Или не превратиться в вампира, который мнит себя сверхчеловеком, и переступает ближнего с брезгливым презрением дарвиниста, мол, «сама виновата – слабак».
В нашей культуре ценится того рода «принципиальность», при которой ты становишься на рельсы, и едешь по ним до конца своих дней. Шаг вправо, шаг влево, и всё: ты – переобутая блядь. В почёте – статизм как признак «настоящести». Американцы более пластичны. И не начнут подозрительно щуриться, если узнают, что мальчик-танцор стал девочкой-кодером. Потому что знают: жидок не только гендер – жидко всё.
К слову о мальчике-танцоре... приятель только что был принят на работу преподавателем в Университет Южной Калифорнии. До этого был балериной в квир-театре. Ещё раньше – проституткой в Сан Франциско 1990-х. А его друг, наоборот, – недавно был уволен из академии, и теперь устраивается в кафе официантом. Но и тот, и другой – с огоньком в отношении завтра. «Интеллект – это способность адаптироваться к переменам».
Мне нравится в resilience то, что это качество политично, и предполагает активную, волевую позицию человека, руки на руле своей жизни.
Да, материальные обстоятельства влияют на возможности, и не любой, и не всегда может рулить здесь и сейчас. Но ты не сдаешься: тянешься, борешься, действуешь, зная, что реальность можно плавить, а не просто рассказываешь себе, что мир несправедлив, и капитулируешь в этом вздохе перед порядком сволочей. В общем, resilience предполагает, что ты – субъект, а не объект, чьё движение по реке детерминировано её течением, а не веслом в твоих руках.
Щелчок, удар, и мокрый Тони приземлился ровненько на доску. Изумлённый успехом, он едет на меня с горящими глазами и шлейфом изумрудного пота, как в «Симсах». «Йес, получилось, бейби, видел?! Это моя тема!».