Вышел из дома. Прямо в грохот полицейского вертолёта. Отряд гидроцефалов винтит пацана. «Идите на хуй! Я не виноват!». К нему идёт старший гидроцефал, натягивая на клешню резиновую перчатку.
Шлю поздравления подруге, чья улыбка некогда обернулась для меня пожаром. Его первые искорки до сих пор пляшут в моём фильме «Smile of Joy». На экраны вышел новый телесериал Тима Бартона, где она играет роль главной злодейки в школе монстров. Её улыбка улетает в облака над голливудскими холмами. Мои пожары остаются там же, где весна – в сахарном мраке перикарда.
Вагон метро. Из его мрака улыбается беззубый человек. «Я брежу, братцы! А-ха-ха!». Спустив штаны, он садится на пол, и, отталкиваясь руками, едет по вагону на ягодицах. Так делают коты, чтобы подмыться о ковёр.
«Люди! Я нелюдь!». Едет, хохочет, и, в конечном итоге, блюёт. Песнь его утробы заглушает голос подземного торговца: «Брелки! Зарядки! Электрошокеры!».
«Ну как ты, мамулечка?», – пишу я на войну. «Дали свет, сутки не было, терпим». Хочу ответить что-то про любовь, и то, что вижу её яблони во снах, но приходится отвечать на звонок клиента, который интересуется положением дел в монтажной, где я клею кино про русалок.
Кто-то клеит чику на другом конце вагона. Друг клеит штанину за океаном – чтобы в её дыру не затекала грязь окопа. А хулиган на выходе из метро клеит ласты. Двое братанов пытаются его откачать, – делают массаж сердца, – другие снимают это на телефоны. Сердце чики молчит, сердце друга стучит, а сердце хулигана не заводится. Где же в этом всём моё сердце? Как найти его в этой слепой темноте? Как так сжать, чтобы брызгало, и не захлёбывалось?
От этих вопросов и контрастов голова моя идёт кругом, пока, в конце концов, не слетает с резьбы, и не катится по мостовой – надеюсь, что врежется в клумбу.