Люди, годами журившие меня за то, что я уделяю слишком много внимания американскому, а не российскому вампиризму, теперь журят меня за то, что я направил свой гидрант на Кремль. И правда – с чего бы это? Ведь ничего такого не случилось, кроме российского вторжения и перспективы Третьей мировой…
Впрочем, я рад, что толща моих старых, в том числе весьма русофобских текстов позабыта. За некоторые из них мне сегодня стыдно, так как с тех пор я научился разделять государство и народ, стараюсь лишний раз не обобщать, не упрощать, отлавливать в своих трелях высокомерный голос правящего класса. Поэтому, кстати, и не приветствую слово «рашизм». Оно разжигает то, что нужно тушить.
Нет «германизма» – есть «нацизм». И «итализма» тоже нет – только «фашизм». Вот и про то, что происходит сегодня в России нужно говорить прицельно – без перехода на этнос: путиниzм. Осыпая его проклятиями, я ни на миг не забываю про моих русских друзей, которые живут в плену у лаптя, и с которыми, уверен, мы ещё понюхаем писю счастья.
Правда, есть у меня одна слабость: во время полового акта говорения, ко мне на язык выскакивает чёртик обидного, но выразительного образа. И хотя я понимаю, что этот шальной придурок резковат, и выпускать его из вольера, наверное, не стоило, любая попытка его приглушить, умерщвляет энергию мысли и текста. Поэтому, выбирая между корректным и ярким высказыванием, я выбираю бенгальские огни. Мне нравится бежать с холма, чувствуя как ветер развивает язык, и как на него налипает то бабочка, то жук, то коровья лепёшка...
В противном случае, мне становится дурно, как если я сам же себя оскопляю расчёской приличий, предаю собеседника и собственный голос. Ради чего? Чтобы собеседник затосковал в утекающих мгновениях жизни, а я смог почувствовать себя Макаревичем, который даже мухи на хуй не послал?
Нет уж! Уж лучше ебашить, качаясь. В конце концов, зачем язык богат обилием словес, если никого нельзя назвать балбесом, обормотом, шалопаем?
Да, я владею рулём этой словесной машины, но предпочитаю его отпускать, время от времени позволяя тексту нести мене по реке мысли. В этом – моя свобода: запеть, и где-то в середине куплета выйти из кабины пилота, сесть в пассажирское кресло, и смотреть в иллюминатор как летит мой самолет – над рекой, над водой, над козой-дерезой; открыть рот, и пусть из него вылетают синицы, дрозды, гагары, ну и, разумеется, голый карлик.
В быту я мягкий планочник, приветливый холерик, и отличаю «своих» от «чужих» по тому, насколько с человеком можно распоясаться, не фильтровать базар, и пошутить каким-то неприемлемым образом. Если пробки вылетают – это для меня словно звук откупорки шампанского. Сначала радость – потом грусть. Как новогодняя ночь. Если нет – значит, с таким человеком можно расслабиться, быть без трусов. И это уже только радость.
Хочется мочь зайти в любую комнату мира, сказать: «а вы лизали уши мыши?», и, рассмеявшись, начать обниматься под грохот растворяющихся стен, падающих крестов, исчезновение любых полиций.
Самые близкие мне люди – либо флегматичные интроверты, которых ничего не берёт, – даже панчлайны про инцест и звероложество, – либо, наоборот, люди-фонтаны, в шуме которых можно перевести дух, помолчать в брызгах энергии.
Цель всё равно всегда одна – влюбиться. Один горбатый, другой носатый, эта пришла без хвоста – главное, чтобы вместе, и, при этом, все цветные.
Поскольку жизнь либо прекрасна, либо говно, то и жить её получается только в двух режимах – певчего поцелуя или похорон с поножовщиной.
Поцелуи сейчас, как бензин – дефицитны. Война. Инфляция. Капитализм. Из пересохших бензобаков – стоны губ.
Доживём до утра, и тогда уж сомкнёмся в моторы!