1
Я не имеют ничего против AI. Проблема, как всегда, не в технологии, а в том, как и кем она используется. Машины, пишущие романы, ноктюрны и пейзажи, если и угрожают художнику, то скорее в экономическом, нежели творческом смысле. Что, конечно, не снимает проблемы, поскольку искусство невозможно без соответствующих материальных условий. Однако суть проблемы не в AI.
В смысле искусства, машина не является моим конкурентом. Потому, что не может любить, страдать, ненавидеть, радоваться. Иными словами, машина не чувствует, тогда как именно чувство является источником искусства. Чувство определяет форму и содержание произведения, которое является отражением объективной реальности, данной нам в субъективных ощущениях.
На это можно возразить противопоставлением чувства и мысли. Но ведь и мысль машине не доступна. Машина фиксирует, накапливает, вычисляет, комбинирует. Слово «интеллект» в понятии AI преждевременно.
Чем отличается мышление от вычисления? Наличием чувства, без которого мысли нет. Нет человека. Нет культуры. Нет самой потребности в искусстве. Машине оно не нужно. Как не нужны слова. Стихи. Оркестры.
Можно сказать, что чувство является сгустком вычислений, которые совершает наш мозг. Но принципиальным условием производства этого сгустка является тот факт, что мы смертны, переживаем в связи с этим, и хотим что-то по этому поводу сказать. Машина бессмертна. Переживаний у неё нет. Нет аффектов. Нет неврозов. Нет страхов. Она их может взять у нас. Но для этого мы должны быть и волноваться – сообщать машине материал, из которого она собирает лошадку с жабрами цапли.
Это может быть технически безупречная лошадка, но в ассембляже её совершенства не будет главного – живого нерва, питающего потребность заниматься творчеством. Чтобы оценить это совершенство нужен человек, который посмотрит и скажет: «Красиво». А где взять человека, если он умер с голоду? Кому тогда нужны эти генеративы? Кто нажмёт кнопку и зачем?
2
Тогда в чём проблема? Проблема в порядке вещей, при котором и без того голодные художники погружаются в пущую нищету, покидают искусство, творческая практика становится привилегией мажоров, и культура теряет разнообразие голосов.
«Прогресс не остановить!». Да только ничего прогрессивного в этом нет. Напротив – это возвращение культуры на более ранний, доэгалитарный, «аристократический», «феодальный» этап.
Прогрессивна не замена кассира на робота, а общественные отношения, при которых автоматизация освобождает время кассира или хотя бы обеспечивает его переход на лучшую работу.
В отличие от «чёрных работ», которые должны быть делегированы машинам, при условии, что их человеческим предшественникам даны гарантии альтернативного заработка, искусство является той территорией, где роль машины должна быть ограничена функцией средства на службе человека.
Прогрессивна демократизация творческих практик, а не их элитаризация. Прогрессивна демократизация средств, а не замена средством человека.
Это – вопрос этической и гуманистической целесообразности «прогресса», при котором миллионы людей становятся лишними, и сливаются на паперть под циничное улюлюканье социопатов, которые убеждают нас, что происходящее нормально. Не будем забывать, что «нормальность» – это конструкт. И предмет договора. Нормально то, что общество решит таким считать.
Да, технологии развиваются, но мы должны постоянно задавать себе вопросы как и для чего? Чтобы служить нам, облегчая нашу жизнь, или чтобы вытеснять нас на обочины жизни? Это – вопрос власти, контроля, демократии, управления своей судьбой.
Мир без людей возможен, но почему люди должны быть патриотами такого мира? Чем отличается такой «прогресс» от суицида? Если ты не возражаешь, чтобы миллионы внезапно ненужных людей просто сдохли, уступив место под солнцем машинам – так и скажи. Но помни, что твоё согласие открывает дверь в будущее, где внезапно ненужным станешь и ты.
3
Технология производства образов с помощью AI ставит перед нами множество интересных вопросов. Кто и как владеет этим инструментом, определяет его системный дизайн, предоставляет и ограничивает доступ к его возможностям? Как всё это влияет на культуру, общество и человека?
Вопрос контроля – самый острый. Мне не достаточно ввести текст заклинания, чтобы объявить выдачу AI «своей». Для такого присвоения мне нужна большая вовлечённость в её производство, более широкий функционал контроля за результатом магической экспрессии.
Я могу интегрировать AI в цепь своих практик на уровне одного из средств, но это средство пока не может служить мне главной «кистью», которой является для меня моя камера или софт, в котором я создаю вещи.
С одной стороны, это круто, что можно нажать кнопку, и получить океан годных изображений, с другой... средняя документалка из 60-х снята лучше, чем средняя документалка из 2020-х, хотя чисто технологическое качество последней выше. Почему?
Во-первых, потому, что технология развилась и стала более доступной: людей, снимающих кино, и фильмов, стало больше – вероятность наткнуться на фигню, состряпанную бездарью, возросла. Во-вторых, из 60-х до нас доходит просеянная временем выборка лент. Т.е., избранное.
Однако это только часть ответа...
Культура – это процесс копирования и апроприации. Важным его элементом является испорченный телефон – девиация исходника при коммуникации, и возникновение в результате девиации чего-то Нового.
Парадокс нынешнего состояния в том, что за последние 30 лет средства копирования и обмена информацией пережили каскад технологических революций, что, казалось бы, должно было произвести соответствующие революции и в культуре – вал не только формально, но и содержательно новых вещей. Этого не произошло. Почему?
4
Не будем забывать, что большинство культурных прорывов второй половины ХХ-го века были оплачены послевоенным велфером. Рыночный Термидор прикрыл эту лавочку, лишив художников средств, необходимых для экспериментов и производства новой культуры. Все успехи американского авангарда неразрывно связаны с ценой, которую наши любимые разгильдяи платили за жильё в Сохо и Ист Виллидж. Ценой, которая позволяла им заниматься искусством и думать о чём-то, кроме «успеха» и «прибыли».
Благодаря этому музыка 60-х звучит как ламповое старьё на фоне Крафтверка 70-х, а Афекс Твин из ранних 90-х невообразим для ушей из поздних 80-х, хотя между этими «невообразимостями» – всего 5-10 лет разницы.
Сравните это с ситуацией сегодня, когда новая музыка звучит как всё, что было до неё, и никогда как что-то, чего не было вообще. Современные записи могут вполне органично звучать в 2010-х, нулевых, или 1980-х. Это – застой и кризис, подробно описанный Джеймисоном, Берарди, Фишером и другими аналитиками позднего капитализма с его «формальной ностальгией», «концом истории», «отменой будущего», и фильтриками «под плёночку», призванными сделать холодную реальность «тёплой», «настоящей», и «great again».
Важнейшим аспектом этой проблемы являются отношения технологий и труда: в 1960-х камеры были сложнее, и те немногие, кто имел к ним доступ, были вынуждены решать в процессе производства сонм технических проблем, которых для большинства из нас больше не существует. Характер практики, трудовое усилие, необходимое для того, чтобы из неё выпрыгнул волшебный кролик, влияет на качество мозгов и рук. Труд производит не только произведение, но и производителя. Поэтому глухой Бетховен может написать на скилах Девятую симфонию, а имбецилы вроде Канье Уэста, с любым ресурсом и командой, ничего, кроме пузырей из носа не выдают.
Решение этой проблемы находится не в области искусственного усложнения технологии, а в области развития практик, образования, и создания условий для творческой работы людей. Одним из таковых является контроль над средствами творчества. Как в смысле UI, так и в смысле собственности и её демократизации.