Бариста в Черновцах заявил клиенту, что не понимает русского языка. Клиент расстроился («главное, чтобы не было противостояния в душе и сердце»), и получил в ответ: «это ты должен подстраиваться под нас, а не мы под тебя».
1
Предприниматель смотрел бы на всё это так: в результате войны ко мне в город приехало множество русскоговорящих переселенцев. Ясно, что такой переезд требует денег. Эти деньги переселенцам нужно где-то тратить. Если бариста конкурента «не понимает» русский, и не может обеспечить комфортную среду обслуживания для соответствующего клиента, это позволяет его перехватить.
«Патриотический» голос за кадром мыслит иначе, и не понимает, что кафе – это бизнес, а не трибуна. Мешая заработку своей политикой идентичности, бариста распугивает клиентов, и отнимает хлеб у себя и всех прочих работников данного заведения. Отнимает в тяжёлых экономических обстоятельствах войны.
Человек, который заявляет, что клиент должен «подстроиться», не может работать в сервисе...
2
«Патриотическая» позиция заявляет себя здесь в форме лжи («я не понимаю русский»). Понятно, что все всё понимают и человек просто не хочет говорить на «языке врага». Понять его неприязнь можно, но заявить её открыто – нельзя: украинский закон не поспевает за превращением станции «Дружбы народов» в станцию «Зверинецкая», и запрещает дискриминацию. Об этом часто забывают её адепты, ссылающиеся на государственный статус украинского, как если этот статус является директивой для повседневного общения.
Да, все граждане Украины должны владеть украинским языком, а государство – способствовать его развитию. Проблема в том, что у нас всё это делается через колено, из-под палки, в нарушении Конституции и её демократических принципов – принудительно.
Чтобы данный процесс был органичным и здоровым, ему нужно дать время, и осуществлять нежно, руководствуясь эмпатией, а не ресентиментом, травмой, и реваншизмом.
Если мы считаем, что русскоговорящие украинцы должны просто «подстроиться», забыть язык своих родителей, и принести себя в жертву очередной исторической целесообразности, это не патриотизм. Это грабли. И провал человечности.
Не стоит забывать, что скрепа войны недолговечна. Как и единство, возникающее во время всех войн у всех народов.
3
Да, приезжая в Германию, я учу немецкий, а приезжая в США – английский. Но русскоговорящие украинцы никуда не приезжают. Они у себя дома. И являются полноправными гражданами своей страны. Не говоря уже о том, что ни одна из упомянутых стран не стремится превратиться в этническую безальтернативность.
Никто не пострадал от путинского фашизма сильнее, чем жители разрушенного им Востока и Юга страны. Люди бегут из воронки, и, после всего пережитого, должны выслушивать напутствия баристы, прогоняющего их в Россию, которая стёрла с лица земли их города?
Вот что важно понять: если ты всё чаще сталкиваешься с реакциями в духе «чому не державною?», и получаешь от окружающих сигнал, что твой язык – это «язык врага», то говорить на «собачьем» языке твоей мамы становится дискомфортно.
Если тебе дискомфортно говорить на родном языке в своей стране, то есть, у себя дома, – это значит, что ты уже не дома. А где тогда твой дом, если не тут? Вопрос в условиях войны не праздный.
Делать из соотечественника иностранца, очуждать его на основании его региональных, этнических и прочих особенностей – значит, делать его бездомным. Это жестоко.
Люди, готовые подвергать ближнего такой жестокости, и оправдывать её фотографиями из Бучи или разговорами о Нации, которая всегда оказывается важнее Человека, не понимают, как это тяжело быть эмигрантом, беженцем, чужим. Тем более, в своей стране. Как и не понимают они того, что жестокость отравляет, в первую очередь, тебя самого. Расчеловечивая ближнего, ты расчеловечиваешь себя.
4
«Почему сравнение Украины с другими многоязычными странами является неуместным?» – спрашивает Мариам Найем, критикуя украинский билингвизм. Потому же, почему неуместным является автоматический перенос колониального опыта других народов в украинский контекст.
Если нас интересует история, а не агитки с бахромой модных понятий, нам стоило бы изучать её нюансы и противоречия.
Украинский разговор о советской империи невозможен без разговора о том, что значительную часть её истории ей управляли украинцы (Хрущев, Брежнев), а Красную Армию создал уроженец Херсонской области Лев Троцкий.
Разговор о советской русификации невозможен без разговора о советской украинизации и стотысячных тиражах украинских классиков в СССР.
Разговор о советской колонизации Украины невозможен без разговора о её советской индустриализации, как невозможно объяснить инвестиции центра в республики с точки зрения традиционного колониализма.
Разговор о границах 1991-го года невозможен без разговора о том, почему они таковы, и что делают украинцы, скажем, во Львове? Или тут постколониальная оптика, вдруг, выключается?
5
Я принимаю сложность украинской истории. Поэтому меня беспокоят попытки её упростить, и очистить от самого интересного – неоднородности.
Разве история творения украинского народа внутри и на перекрёстках империй, или двойственность фигур субалтерна и колонизатора делает нашу историю чем-то менее увлекательным?
Да, русификация является историческим фактом. Как и то, что далеко не все украинцы говорят на русском потому, что попали в её жернова, и являются русифицированным жителям советской Украины.
Моя мама – русская. Из Тамбова. Папа – из Радехова. А сам я – из Львова. По жилам моей семьи течёт коктейль крови: украинская, русская, финно-угорская, еврейская, польская... Один мой дед сажал, другой – сидел. Одна бабка была городской, другая – сельской. Будучи курсантом военного училища, мой старший брат говорил на плацу: «Служу Советскому Союзу!», а старшая сестра всю жизнь работала на украинском языке бархатным голосом львовского радио, и по сей день служит украинской культуре. Сколько таких семей в Украине? Кто-нибудь вообще видел чистокровного украинца, и что это вообще такое «чистота крови»? Лужа под стулом Фарион и других переодевшихся в вышиванку комсомольцев?
Что делает человека украинцем, американцем или немцем? В современном мире это самоидентификация и гражданство. Всё остальное – аргументы из пещеры, где замеряют черепа и составляют атлас цвета глаз.
6
Говорить, что русский язык угрожает украинскому – безответственно и опасно. Потому что язык неразрывно связан с носителями языка. Утверждая, что он угрожает Украине, мы утверждаем, что Украине угрожают его носители. То есть, миллионы украинских граждан, включая тех, кто сегодня защищает нас и нашу страну на передовой.
Что делать с этими людьми? Депортировать? Куда и с какой стати? Вылечить? От чего? От их этнических особенностей? Стоит ли объяснять куда ведёт эта логика? И ничего ли она нам не напоминает?
Язык – это средство коммуникации, которое опасно в той же степени, что и рот. Да, ртом можно всякого наговорить. Но ни у рта, ни у языка нет имманентной субъектности, которая способна обладать умыслом, и представлять угрозу.
Не стоит разжигать в себе эту Руанду. Оставьте людей в покое. Хватит переделывать ближнего.
7
Да, жить на розе исторических ветров не просто. Как и собирать из них себя и свою общность. Поэтому у многих из нас, – особенно у тех, чей профиль не попадает в этнический «стандарт», – возникает желание так стукнуть себя в грудь, чтобы ни у кого не осталось сомнений: эти – украинцы.
Истовость такого стука указывает на проблему отсутствия в Украине по-настоящему инклюзивной национальной идентичности.
Из той же оперы – попытки прикинуться индейцами, которых некогда завоевал приплывший белый человек. Нет, это не наша история. И пока мы не изучим и не примем свою, нас продолжат разрывать на части не только внешние интервенты, но и внутренние противоречия.
8
Выступая на конференции к международному Дню защиты детей, Президент Украины процитировал дневник 9-летнего Егора из Мариуполя, который тот вёл во время прошлогодней блокады города российскими оккупантами:
«Война. ...я хорошо поспал проснулся улибнуся».
Зеленский процитировал эти слова в переводе на украинский. Что, на первый взгляд, правильно: по закону, Президент страны должен коммуницировать на государственном языке. Это, однако, не мешает ему переходить по ситуации на другие языки – например, английский или польский.
Это – иллюстрация разрыва между законом, практикой, и этикой: трогательный дневник 9-летнего украинца Егора подходит для того, чтобы использовать его в речах первых лиц государства, но сам Егор не соответствует ГОСТу, и требует перевода. То есть, сначала его дегуманизирует российский оккупант, а затем и украинское государство, которое корректирует его субъектность, стирает его индивидуальные и региональные особенности. Выходит, что Егор в оригинале украинскому государству не подходит. Подходит исправленный, переведённый, отредактированный Егор. Без неудобной детали его родного языка.
Какой сигнал это посылает обществу? Такой, что Егоры не совсем Мыколы, и что рассказ Егора о войне на родном языке в своей стране не совсем корректен. При этом, именно на этом языке говорят люди и регионы наиболее пострадавшие от российского террора, бегущие из ада в Черновцы, и сталкивающиеся там с отношением, которое подобные сигналы Президента подпитывают.
Мы можем игнорировать чувства, связанные с особенностями человека, – его конституцией, языком или этносом, – но они от этого никуда не исчезают, сколько бы раз каждый из нас не заявил, что их нет. В конце концов, если бы их не было, и они не имели значения, политики бы к ним не обращались, чтобы склонять нас в своих интересах.
Упало бы небо на землю, если бы Президент Украины процитировал украинца Егора в оригинале? Подозреваю, что не упало бы. Напротив – дало бы понять, что Егор может оставаться Егором в собственной стране, несмотря на попытки ряда швондеров исключить его из национальной ткани.