Будучи студентом Института Журналистики я тревожился, глядя в мутные глаза преподающих рептилий. Меня настораживали все эти почётные старцы-теоретики, вещающие с высоты своих кафедр о том, что «настоящий журналист не выражает мнения, но информирует людей, представляя позиции разных сторон». В такой установке нет ничего удивительного. Именно так работает практически вся крупная пресса на Западе. Кроме того, логично, что страна, утомлённая целой вечностью советской пропаганды, хочет увидеть на страницах своих газет нечто объективное. И, всё же, моим преподавателям не удалось меня убедить. В их словах я увидел угрозу: если журналист прекратит выражать мнение, то он прекратит быть автором. Лишённый автора голос – это шёпот без человека, без страсти, без пламени в глазах и влажных сокращений сердца. Собственно, все, что нейтрально, есть труп.
Нейтральная журналистика сопровождает политкорректный фашизм. Он, как и такая журналистика, вычленяет новояз – универсальный язык, который призван распространяться на максимальное число потребителей. Для этого ему необходимо сообщать что-либо, не задевая при этом ни травинку, ни лесок, ни мусульманина, ни иудея, никого. На практике такая лингвистическая утопия приводит к параличу коммуникаций и накоплению колоссального напряжения между людьми, которые вынуждены замалчивать свои мысли и эмоции, жить в ситуации, когда правду нужно смягчать или корректировать в ущерб искренности. Это ситуация худшей из цензур, – самоцензуры: не только слов, но настроений, состояний, чувств – в себе.
Жертвы вынужденного молчания живут в напряжении – они зреют, как патиссоны, к радикальным деяниям. Таково следствие подавления. Они слишком сильно хотят высказаться, избавиться от накопившейся энергии. Поэтому и походят на псов, готовых сорваться с цепи. Они ласкают милитаристский угар. Им всё сложней удерживать в себе их воспалённый гнев. И вот уже мы видим сотни, тысячи молчаливых бомб, готовых вот-вот разорваться – ногтями отколупывать скальпы с голов друг друга. Пока они, впрочем, молчат – но ведь зреют, и однажды зацветут.
Вместо того, чтобы работать с этой проблемой, медиа охвачены нейтралитетом. Ящик сообщает средний градус, шепчущий шум, бесцветный монолог. Это не просто скука и робот. На наших глазах готовится платформа для грядущего восстания всех тех, кто злился и помалкивал.
Политкорректность делает посредственными людей, их мысли и чувства. Сохраняя напряжение, она производит скуку. В ответ рынок давит на медиа. В результате засилия нейтральных мнений рейтинги на телевидении делает безумие. И вот уже Адольф Гитлер сидит в студии «Первого канала». Ведущий: «Здравствуйте! Это программа «Правда». Адольф распахивает рот, и призывает к расстрелам. Ведущий, конечно, изобразит шок. В студию даже позвонит старый комсомолец, мол, не гоже. Но всё это уже не будет иметь никакого значения. Заявление Гитлера покажется глотком свежего воздуха и сделает рейтинг. Рынок его подхватит, разместит на майках, автобусах и презервативах. Измученный политкорректностью мальчик Саша скажет: «Гитлер открыто говорит то, что все мы тайно говорим на кухнях». А девочка Света поддержит: «Надоели политики! Вот, наконец, живой человек!». Так мы окажемся в реальности, где фашизм интереснее здравого смысла. Адольф Гитлер станет поп-идолом, а его лозунги – не пугающей ахинеей, а остротами. Мальчики и девочки цитируют его, потому что он – прикольный. «Гитлер – это круто! Гитлер – это класс! Не было бы Гитлера, не было бы нас».
Главный «класс» начинается тогда, когда лозунги превращаются в установки, и попадают к людям, которые всё это время сдерживались, замалчивали свои истинные чувства и мысли. Желающие сорваться с цепи, эти овощи-псы, – готовая армия для новорожденного поп-фюрера. С одной стороны, его призывы убивать кажутся безобидным медийным театром. С другой – они выражают подавленные и воспалившиеся желания людей. Кровь начнётся тогда, когда в этой феерии массовой культуры мы не заметим, что «прикольный» Адольф Гитлер – это в действительности просто Адольф Гитлер.