1
Я пытаюсь представить зарю голландского сердца. Северные великаны с лицами ослов и лошадей садятся на корабли, которые вот-вот утекут деревянными слезами из глазниц портов. Что чувствует человек, которому предстоит отправиться за окраины карт? Однажды корабли возвращаются. Их трюмы кишат духами далёких островов. Амбиция Империи Тюльпанов захватывает своим масштабом – Арктика, Суринам, Мавритания, Шри-Ланка, Цейлон, Гана, Йемен, Либерия; Мальдивские, Виргинские, Пескадорские, Коморские острова; Тобаго, Аруба, Сенегал и ещё десятки мест в океанах, на кромках пустынь и у гор – в Америке, Азии, Индии, Африке. Энергии свозятся отовсюду. Парад их множества – залог того, что химера однородного общества никогда не случится: здесь давно не осталось «титульной» нации. Только палитра цветов. Приветствуя разнообразие, Голландия умерщвляет общность дубликатов. Таковы последствия одиссей в неизвестность.
Отпрыск голландских колонистов повстречался мне однажды в Париже. Потеряв работу в разгар рецессии, этот неунывающий старец решил отправиться на год в путешествие по Латинской Америке, и теперь, возвращаясь, только и говорил, что о Колумбии, где все дела будут «маньяна», а люди танцуют «даже в машинах, даже дети». Это встреча произвела на меня огромное впечатление. Человек, который живёт – большая редкость в мире стыдящихся пародий. «Нужно поездить по свету, посмотреть, где тебе лучше ощущается, пожить там, увидеть другое», – говорил он. И, думается, вот же она, заря голландского сердца, вся выражена в таком человеке и устремлении. «Поезжай в Роттердам, – советует он перед тем, как исчезнуть. – Оттуда стоит начинать путешествие к полям, где цветут чёрные тюльпаны».
2
Роттердам – это северное зазеркалье для прогулок с перламутровыми роботами. Сюда не стоит приезжать любителям мощей и старины. Город оценят только те, кого увлекают зеркала футуристических башен. Есть ли в руинах иное достоинство, нежели то, что эти молчаливые объедки прошлого сумели дотянуть до наших дней? Навязчивое желание сохранить «исторический облик» разит некрофилией. Похоже, Европа не в состоянии расстаться с мощёными дорогами. Подчас мне кажется странным, что здесь больше не сжигают ведьм.
Когда горгулии Люфтваффе оказались позади, на месте Роттердама остались лишь крошеные зубья 36 тысяч домов. И если большинство послевоенных полисов тут же бросались воссоздавать свои былые формы, то Роттердам отказался от архитектурной таксидермии, и осмелился случиться заново. Его модернизации занялись передовые неопластицисты («De Stijl»). Эстетические концепции Пита Мондриана представляют собой кубизм, сведённый до «выражения чистой пластики»: только прямые линии, голые плоскости и прямоугольники «базовых цветов» (красный, жёлтый, синий) на нейтральном фоне (чёрный, белый, серый). Философской основой неопластицизма стало учение теософа Шенмакерса о математическом порядке Вселенной. Мондриан пытался сделать обозримым чистое «божественное свечение», существующее, по его убеждению, за всеми материальными объектами. Будучи поклонником Блавацкой и членом Теософского общества, он верил в потенциал знакового постижения мироздания и «пристально всматривался в жизнь растения, открывая в каждой её фазе аналогию с жизнью души и духовным озарением». «Художник осознает, что чувство прекрасного — космического, универсального происхождения. Такое признание неизбежно приводит его к абстрактному пластицизму, ибо человек остаётся верен только всеобщим принципам». Мондриан был охвачен утопическим воображением, возникающим в протестантской культуре: архитектор Уд неспроста определял эстетику неопластицизма как «протестантское иконоборчество», а художник Тео ван Дуйсбург провозглашал: «Четырёхугольник есть знак нового человеческого сообщества. Квадрат значит для нас то же, что крест для первых христиан». В итоге, метафизика «геометрической абстракции» определила лицо Роттердама.
3
Следует признать, что сами голландцы относятся к Роттердаму неоднозначно, ведь и среди них достаточно тех, кому подавай старины. Всякий индустриальный город становится жертвой предубеждения. А тут ещё сплошной kultur-multur.
Некогда крупнейшая гавань планеты не могла избежать вавилонского катарсиса: кожа цвета пепла, маслянистого золота и баклажана, нордический альбинизм, азиатская призрачность – Роттердам является своего рода ботаническим садом экзотических рас. Эта радуга крови представляется мне воплощённым обществом разнообразия. Но всё не так просто для местной белуги. «Мы всё ещё не одно тело, нужно время», – утверждает Порки. На его лице запечатлён европейский невроз: невозможность согласовать своё колониальное прошлое и либеральное настоящее. Меня восхищают амбициозные путешествия времён Нидерландской колониальной империи. Для Порки же всё это рана, отзывающаяся болью в области исторической совести. До 1700 года Нидерланды были главным поставщиком цепных негров. Всё нынешнее благосостояние этого «государства с широким спектром свобод» основывается на похищении свободы у неисчислимого количества других народов в прошлом. Сегодня метрополия встречает новых граждан, которые спешат из заморских далей за исторической компенсацией. Казалось бы, давно пора признать эту обратную колонизацию торжеством справедливости, и успокоиться. Страдания Порки, однако, говорят о том, что чувство вины по-прежнему остро, и скелету в голландском шкафу ещё только предстоит рассосаться.
4
Обладая обликом мегаполиса, Роттердам далёк от суеты. Здесь множество парков, покрытых влажным мхом, и дивного вида птиц, словно сошедших со страниц средневековых бестиариев. Повсюду, в обрамлении из стали и стекла, процветает органика. Дело не только в строительных стратегиях начала ХХ века (город озеленялся, чтобы рабочие из деревень чувствовали себя как дома и работали эффективнее). Проблема постколониальных Нидерландов, – малая территория. У голландцев есть всего 41 тысяча км\кв, чтобы разместить на ней страну, и около 16 миллионов людей на велосипедах. Не трудно понять, почему на заре XXI века местная архитектурная студия MVRDV спроектировала «город свиней» из 76 башен-небоскрёбов – каждая высотой в 622 метра: «С производством 16,5 млн. тонн свинины в год Нидерланды являются главным её экспортёром в пределах Евросоюза. При этом каждая свинья требует 664 м\кв., включая площади для обработки мяса, и должна питаться 100% зерном, соответственно, в перспективе Нидерландам необходимо вдвое больше полей». Иными словами, однажды 75% Нидерландов будут принадлежать свиньям. Обстоятельства велят голландцу подчинять Место. Сегодня здесь происходит то, что будет происходить со всем остальным миром – фермы и леса входят в города, понятие «на природе» исчезает. Полчища уток, аистов и дроздов разгуливают по улицам с полными животами и совсем не боятся людей. Кажется, вот-вот эти птицы откажутся летать, и будут лишь перекатываться по мостовым. Явившись варваром мальчику с острова Аруба, я пытался узнать, отчего бездомные не питаются уличной птицей. Он предположил, что съедобные утки бывают только в супермаркетах. «Люди из китайских кварталов иногда охотятся на парковых гусей для своих ресторанов», – говорит Порки, а я вспоминаю рыб морковного цвета. Ими переполнены здешние водоёмы. Дети-цыплята прыгают на бульварных батутах и отражаются в стеклянных башнях, старики курсируют на электро-мобилях, человек в рыбацких сапогах шагает по мостовой, а «голуби смерти» вьют гнёзда в покинутых детских игрушках.
5
Существует мнение, что Роттердам тосклив, «обычный рабочий город, не в пример весёлой столице». Я с этим решительно не согласен. Гулять по Амстердаму – всё равно, что по кишечнику старухи, пытающейся развлекать кретинов на ярмарке. Табуны дорвавшихся спешат сюда реализовать не волю, но рефлекс. Славянки в красных витринах и легальная марихуана делают Нидерланды исключительными, и, в тот же миг, – нет лучшей рекламы против расширения пространства свободы, чем картины поведения иностранного туриста в Амстердаме. Оно всегда звериное, как если действует не человек, но ополоумевшая обезьяна. В Роттердам не стоит приезжать искателям обывательских развлечений, когда всё блестит и взрывается. Напротив – этот город позволяет оценить ряд воплощённых свобод без истерик. Кофешопы, впрочем, и здесь являются предсказуемым зрелищем. Они так и остались в эстетике раста. Другое дело продукт. Культура выращивания опережает культуру потребления. От марокканского гашиша до тайской гидропоники – всё избавлено от отягощающих пост-эффектов. Легальность всех этих субстанций устраняет ажиотаж, связанный с ними, и позволяет потреблять реже и спокойнее.
6
Есть занятия, которые стоило бы предлагать всякому, кто входит в Роттердам: смотреть на небо и слушать стройки. Купол технополиса будто изодран зверем: по всему его полотну – белоснежные борозды, следы самолётов, которые, в слепне света, похожи не то на ракеты, не то на летающие кресты. Индустриальные шумы оборачиваются симфонией могучего роттердамского сердца: ритмично бьются в землю свёрла, стрекочут светофоры, гудят под асфальтом шмели генераторов, железный шелест механизмов сменяет звон болтов, вращаются мазутные прожилки, скрипят шеями краны. Слушать Роттердам – это превращаться в ветер, путешествующий по венам бегущего киборга.
7
Вот ведь парадокс: какой бы фрагмент городского ландшафта не выхватывал глаз, он будет безупречным союзом линий и форм. Религия Роттердама – Архитектура: как философская категория и образ жизни, своего рода тотем. Мондриан стал бактерией, вживлённой в голландское сознание. Город режиссирует взгляд. На улицах ровно столько людей, сколько нужно для гармонии. Прохожие облачены в витрины и обложки, всё сочетается со всем, всё всему подходит. Роттердамское большинство – это существо-аксессуар, живущий такой жизнью, которая хорошо бы смотрелась в журнале. Йогурт здесь всегда оставит правильный след на губах, узор туфлей подмигнёт узору шарфа, а дети могли бы сниматься в рекламе Библии и, кажется, вот-вот из их спин вырвутся пушистые крылья.
8
Наблюдая бродячее множество декоративного человека, я влюбляюсь в мотыльков из далёких колоний. Закулисье эмигранта – подземный рёв. Чужаки разбавляют ванильный европейский порядок. Кинг-Конг оказался единственным подлинником в мире, где все задаются вопросом «чем же заполнить сытую пустоту?». Городские племена преображают футуризм Роттердама. Без них это место было бы стерильным, как мертвец, а так – я с легкостью представляю себе суринамцев, охотящихся на жирафа под мостом Эразма. Есть ли другой такой город в Европе, где организм позволил бы случиться бургомистру мусульманину? В 2009-м им стал марокканец с двойным гражданством, Ахмед Абуталеб – событие куда более смелое, чем гей у берлинского руля. Правые маргиналы полагают, что подобные прорывы не способствуют интеграции мусульман в европейское сообщество, но обратную колонизацию уж не остановить, и это, признать, справедливо. Что, как не чужак у власти, является катарсисом гуманизма?
9
Близость к морю предполагает, что погода станет отражением любви к переменам – в Роттердаме ливни сменяются жарой, посреди которой, как если случайно, тебя будоражит морозный ветер; небесный калейдоскоп вращается, облака просеивают лучи, ежедневность – всегда новая обстановка теней и света, всегда иной город.
10
Сумерки слизывают с Роттердама его прохожих. Здешняя ночь принадлежит тому, кто вышел смотреть на цветы под Луной, бродить среди платанов, наблюдая за жизнями в пылающих окнах; теряться там, где не спят птицы: начертанные лунным светом, по улицам бродят их контуры и штрихи. Ты и сам превращаешься в клюв.
11
Прежде чем прощаться с Роттердамом, я вспоминаю о северном море, которым наполнен здешний воздух. Побережье – всего в получасе езды, на окраинах Гааги. Путь к нему лежит через холмы с воздушной травой. Горизонт хмурится притягательной рыбацкой далью. Словно головы вдов или пена на губах безумца, на берегу колышутся кудри морской пены. Там, где море и город встречаются в объятиях, происходит индустриальный мираж: силуэты портовых кранов, – бахрома из цепей и стали, отражается в зеркальном песке. Пространство пульсирует в такт перезвона парусных тросов, слышится лай, хруст воздушного змея. Незнакомцы смеются, кутаются в свои свитера. Волны, будто языки утонувших моряков, которые лижут берег в надежде выползти из смерти. Ветер вонзается в поры метелью из соли, слух оккупирован воем морского хорала – всё, что разбудит печаль и, в тот же миг, подсластит ситуацию обретенного сна – мысль, в которой пылает заря голландского сердца: путешествие должно продолжаться.