Последнее время, когда я публикую очередную фотографию из Нью-Йорка, меня охватывает чувство, будто я – соучастник преступления. Что должны чувствовать мои друзья за океаном, глядя на ослепительные небоскрёбы и вавилонских негров из подземки? Судя по количеству лайков, им это нравится. Но что значит нравится? “Нравится” указывает на желание: моё желание поделиться таким миром совпадает с желанием моих друзей пребывать в нём. Большинство из них, однако, пребывает не в Нью-Йорке, Берлине или Лондоне, а в Москве, Киеве или вообще каких-нибудь Набережных Челнах. Я утверждаю: "другое – возможно", но тут же понимаю, что жизнь слишком коротка, и в тех краях Нью-Йорк наступит не скоро. Моя лирика соблазняет свалить в "столицу мира", чей миф я разжигаю своим словом и образом. В этом и заключается моё преступление. Зачарованный красотой, я невольно произвожу иллюзию рая, которого в действительности не существует. Сколько бы вдохновляющих визий не обрушивалось на меня в мире из башен и зеркал, их красота – лишь часть картины. Понимают ли это те, кто просят меня подсказать им путь в Америку? Едва ли. Потому что, когда за твоими окнами Мордор, трудно взглянуть на Нью-Йорк критически. В итоге я – маяк на берегу невидимых болот.
Если дикарские плети славянского авторитаризма очевидны, то Америка создаёт впечатление приятного места, где свобода уже обретена, а люди, наконец-то, развиты. Бывает, конечно, мираж даёт сбой, и ты вдруг замечаешь, что “нация”, вообще-то, “под богом”. Однако уже в следующий миг тебя снова уносит радостное пьянство легальных гей-браков и медицинской марихуаны всех сортов и оттенков. Да и как-то странно жаловаться на оруэллианский грохот полицейского вертолёта, когда на родине тебя могут просто вывезти в лес и отрезать голову за нежелательные мысли. И тем не менее, Америка – всё тот же плен. Просто его продвинутый фашизм практически невидим за привлекательной либеральной витриной. Его нельзя понять, пока ты там, где человек ест человека без прикрас. Оказавшись в объятиях демократии, тебе остаётся либо очароваться и ослепнуть, либо сопротивляться ванильной эксплуатации. То есть, опять – ни жизни, ни покоя.
Всякая американская свобода требует компромисса и сопровождается оговоркой. Да, здесь существует верховенство закона, но приятель моего друга уже десять лет сидит в КПЗ без суда и следствия, ожидая, что ему наконец-то выдвинут хоть какие-то обвинения и осудят на срок, у которого будет конечная дата. Активистка Occupy Wall Street Сесилия МакМиллан посмела оттолкнуть копа в штатском, когда тот схватил её за грудь во время акции протеста, и была признана виновной за нападение на офицера – приговор: год заключения и 5 условно. NY Post, впрочем, сообщает, что зэкам уже можно питаться овощами, приготовленными на пару, так что граждане могут спать спокойно: местная клетка – гуманна. Здесь также есть свобода слова, но Эдвард Сноуден – в бегах, Челси Мэннинг – в тюрьме, а газеты – это корпорации, которые поставляют только те мнения, которые соответствуют ожиданиям их покупателей. Никакой цензуры. Просто бизнес.
Фото очередной красотки, которое я выложу в Instagram, к сожалению, не содержит её соседа по лавке в метро. Люди, плачущие за солнечными очками, бледные и измождённые – я вижу их, и вижу, как они не хотят, чтобы я их видел, и потому – не смею делать снимок, а вечером снова получаю письмо: “Как эмигрировать в Нью-Йорк? Жить в рашке больше нету сил…”
Нью-Йорк – это распахнутый пурпур венериной мухоловки. Только ворота, только приманка. Тебе должно это нравится. Ты должен этого хотеть. Чтобы приехать и служить новому хозяину. Хозяину, который, несомненно, лучше, чем тот, к которому ты привык в своём Саранске. Но, всё-таки, это хозяин. Принадлежи или владей.
Гигантские дома и просторные улицы, стильные одежды и выразительные люди – всё это лишь неоновый свет над прожорливой топью; станция карантина, распределяющая людей по разным сферам услуг. “Эта энергия без свободы напоминает холодный блеск ножа”, – писал Горький. И хотя совковый агитатор так и не сумел увидеть в Нью-Йорке ничего, кроме плётки, в его “Городе жёлтого дьявола” есть потрясающе точный образ золотого мотка, который зачаровывает людей, и отнимает больше, чем даёт. Здесь служат все – бедные и богатые, молодые и старые. “Time is money”, – говорит этот город, и леминги бегут расходовать свою молодость на работу, чтобы прожить мечту когда-нибудь однажды, так и не врубившись, что на самом деле time is life.
Поверхность Нью-Йорка – фонтан феромонов. Три литра мёда внутривенно, дальше – отходняк, и начинается реальность, но ты уже и слишком пьян, и слаб, и стар, чтобы противиться ей. Армии клерков, мчащихся в офисы, чтобы когда-то, быть может, зажить как начальник. Главное – дотянуть до пятницы. В пятницу – можно. Главный наркотик – кокаин. Как и Нью-Йорк, он дорогой, но гарантирует стимуляцию. В даунтауне всё шипит ноздрёй. Быстрее, ещё быстрее! 15-летние модели озираются из своих скелетов на запрещённые торты, и отсасывают всё, что только можно отсосать у папиков за 50, дабы оставаться на рынке. “Я сделал свой первый миллион, когда мне было 25”, – так звучит первая строчка стандартного пикапа на Wall Street. Чуть дальше от биржи – хипстеры с вечно дёргающейся коленкой, разливающие инди-кофе в инди-кафе. Фрики из магазина для фриков. Ну и, конечно, иммигранты из грустных жоп – эти новые негры, которые бегут из одного ада в другой, потому что быть мексиканской сиделкой или китайской прачкой по-своему лучше, чем повстречать картель или сидеть в ГУЛАГе Мао.
То, что раньше называлось рабством, сегодня называется эмиграцией. Разница лишь в том, что белому господину больше не нужно отправляться за тридевять земель, чтобы поймать себе кухарку – родившись в уже разграбленной белым господином банановой республике, она сама рано или поздно примчится к нему, очарованная картинкой, которую создают в том числе такие, как я.
Что до таких, как я, то мы – политические, и для нас у Америки – другие транквилизаторы: институции, готовые предоставить трибуну в академическом гетто в обмен на рассказы об ужасах далёкого ада. Рассказы эти идут на ура, и убеждают местных тотошек не рыпаться, продолжать ценить свою американскую мечту и китайскую прачку. Можно, конечно, и джеков ебать, низвергая в своих революционных проповедях их церковь золотой лихорадки. Чем сильнее, тем в месте понезаметней. Среди умных и нищих, по-настоящему классных чуваков, живущих со всей своей настоящестью в школьном автобусе где-то в лесах Новой Англии. “Научная деятельность” – один из самых жирных разводов для тех, кто с мозгами. Дабы мозги эти не раздрачивали массы, им выдают паёк на монографии, которые прочитают трое и без того согласных с тобой умников. Симпозиумы, конференции, цитаты в научных трудах – всё это отключает интеллектуалов от непосредственного взаимодействия с обществом.
Америка – это land of opportunities, и потому opportunities заняться чем-то другим – с деньгами пожирнее, площадками побольше, но без ебли one nation under god – здесь полно. В принципе, служить всегда выгодно. Но лично мне не понятно – как наслаждаться запахом розы, когда вокруг с людей снимают шкуры? Как просто жить и получать удовольствие, зная, что пир происходит во время чумы, и что вот этот мекс из овощного может быть и хотел бы врубиться в эмансипацию, если бы ему не нужно было с утра до ночи разгружать апельсины? Но ему нужно. И потому он всегда будет тупым и нищим, утилитарным мексом из овощного.
В 1980-х, когда исламисты северного Судана устроили геноцид иноверцам юга, тысячи детей бежали через Эфиопию в Кению. Многие из них не пережили многолетнего пути через пустыню. Но те, что выжили, поселились в лагере беженцев, и выросли на удивление милыми и беззлобными ребятами, которых позже назовут “потерянными суданскими мальчиками”. Один из них, Дэниель Пач, стал зачинателем лагерного парламента, где жители лагеря получили возможность обсуждать друг с другом свои проблемы. Однако сейчас Пач подаёт манго белым старушкам в одном из супермаркетов Питтсбурга, поскольку находится в долгу перед американским правительством, купившим ему билет в мир электричества. В этом новом мире, привыкшему существовать и выживать в группе, Пачу запрещено гулять компанией со своими собратьями Пантерой и Джоном. Местные продавцы “чувствуют угрозу”, когда три негра входят в их магазин. Выбирая между войной и рабством, Пач выбирает рабство. Это – естественный выбор без выбора.
Или моя соседка Джей Джей. “Я всегда мечтала побывать в Париже”, – говорит она. И хотя, в отличие от Пача, у неё есть паспорт человека, 40% налогов в городе, где за $2000 в месяц можно снимать разве что ящик для обуви, принуждают её перемещать бумажки от звонка до звонка, каждый день, много лет. “В итоге, я просто прихожу домой, делаю себе коктейль, падаю на кровать и смотрю телек”. В гостиной у Джей-Джей – большая картина: парижанка с собачкой. “Мне очень нравится, я тоже так однажды буду”. Париж, по её словам, случится вот-вот, в следующий отпуск. И так все три года, что я её знаю, она стареет без жабы во рту. "Я ненавижу свою жизнь", – говорит она мне после третьей.
Авторитаризм – это не ОМОН и автозак, но сама природа системы, которая склоняет людей делать выбор в пользу несвободы. Одна из его самых лживых приманок шепчет тебе на ухо, что свободу можно купить. "Поработай в хуйне, покарабкайся – и всё будет". Так культовый контр-культурный журналист Слава Могутин превращается в очередного светского гея, каких здесь, как говна...
Всё это я к тому, что рай – искусная наёбка. Несвобода охватывает всю сплошь мира. И если миграция – это опыт интенсивного развития за счёт путешествий сквозь людей и культуры, то эмиграция – капкан: один авторитаризм выталкивает прогрессивные умы в другой авторитаризм, где “меньшее зло” нейтрализует их революционный потенциал, превращая в богатых или бедных, но неизменно больных животных. Тем временем, лишившиеся этих умов ады адеют пуще, и всё заканчивается борьбой с “пропагандой гомосексуализма”. Никто, конечно, не обязан возлагать себя на алтарь альтруизма. И все мы, конечно, хотели бы жить в мире, где не нужно устраивать революций, чтобы в тебе видели человека. Но такой мир останется невозможным до тех пор, пока мы все не осознаем общую проблему, а главное – необходимость борьбы с ней. Да, ты можешь раствориться в “более либеральной” диктатуре, или спрятаться на каком-нибудь делёком острове, чтобы радостно щипать за письку обезьянку, но, рано или поздно, ты всё равно столкнешься с цепями, и либо порвёшь, либо оближешь их.