Слова не способны остановить фашизм. Им не под силу накормить голодных или покончить с войной. Если за годы в журналистике я и обрёл какое-то знание, то это, пожалуй, оно. И хотя подобное заключение может показаться профессиональной капитуляцией, я отношусь к нему скорее как к пробуждению от иллюзий. Это не значит, что слова бессмысленны. Однако сколь бы острыми не были сабли предложений, их смыслы часто остаются недосягаемыми для масс. Проблема здесь не столько в интеллектуальном качестве большинства, или недостаточной ловкости отдельных авторов, но в самом языке.
Будучи продуктом культуры, любой текст неизбежно оказывается в плену той или иной идеологической системы. Всякий раз, когда мы сталкиваемся со словами, наша идеология предлагает их этическую интерпретацию. Такие эпитеты как “аморальный”, “эгоистичный” или “беспринципный” прозвучат для многих как негативные оценки, хотя ничего сущностно негативного в стоящих за ними явлениях нет. Эти всего лишь разные свойства личности – кто-то живёт “только ради себя”, кто-то – “во имя общества”, но и тот, и другой – человек. И только этика окрашивает разницу между ними в чёрные и белые краски.
При вербальной коммуникации мы являемся лишь рупорами идеологий – не мы говорим, но нами говорят. Фашист и либерал могут изъясняться на одном языке, но им не найти общий язык: слова между ними хоть и одни, но значение этих слов для каждого своё. В итоге, мы понимаем друг друга лишь в той степени, в которой совпадаем идеологически. Спрашивается, какой смысл ратовать за права личности, если само понятие “личность” не является универсальной ценностью? Если моя этика утверждает, что “нация важнее всего”, то какое мне дело до ущемления прав человека в интересах нации? Похоже, только беспринципным людям есть о чем потрещать, ведь они могут быть просто людьми, а не очередными проповедниками своих единственно истинных истин.
Когда я заявляю, что “расизм – это плохо”, мой собеседник часто реагирует в духе “да, но…”, и следом выдаёт целый сонм отсылок к расовой демографии преступлений, “сиденью на вэлфере” и прочим оправданиям расистской политики. Попадая в страсти, даже вполне себе интеллигентные люди оказываются лютыми ксенофобами. Это говорит как о том, что предрассудки глубоко коренятся в нашей культуре, так и том, что чувства правят миром – в решающий момент эмоции оказываются влиятельнее доводов рассудка.
Быть может, пора покончить с тысячелетним царством текста и попытаться спастись от диктатуры идеологий с помощью визий, которые обращается не к разуму, но чувствам? Ясно одно – нам решительно нужен новый язык, и сегодня, в эпоху, когда новые поколения людей общаются преимущественно посредством обмена образами, этот язык по всей видимости нарождается. Коммуникация, происходящая внутри таких популярных сервисов как Tumblr, Instagram или Coub, не имеет ничего общего с миром слов, которые постепенно редуцируются в огрызки тэгов и прочее “lol”. Образ выходит на передний план. Мы говорим картинками. Это и есть наше будущее – вместо того, чтобы писать и читать, оно показывает и смотрит. Книжников и болтунов сменяют визионеры и сенсуалы. Мы стоим на пороге революции визуальности. Роль, которую играют в нашей жизни фотографии и видео, становится всё более значительной.
В отличие от текста, каждое слово в котором уже освоено идеологией, визия происходит в размытых границах. И хотя она тоже подвержена этическому глазу, её смыслы более пластичны и, следовательно, менее однозначны. Это позволяет сообщению ускользать от прямых идеологических интерпретаций, и воздействовать на человека непосредственно. Слово “голод” оказывается немым на фоне фотографии африканского ребёнка, рядом с которым дежурит стервятник. Ты можешь быть сколь угодно набожным пуританином и декларировать высокие моральные стандарты, но твоя этическая поза обрушивается прямо пропорционально вздымающемуся члену, который происходит вопреки идеологии, когда перед тобой возникает фото развивающихся на ветру прекрасных сисек.
Образ свободы эротичен. Секс является политикой, поскольку утверждает стремление к жизни и знаменует борьбу за власть. Не удивительно, что столь могущественный стимулятор раскаляет всякую коммуникацию. И раз уж мы говорим о политике в контексте визуальности, то секс, как ничто иное, связан с феноменом красоты. Красоты не как набора культурных стандартов, но как самой нашей способности видеть и желать, видя. Почему бы вместо морализаторства в духе “расизм – это плохо” не совратить расистов красотой чёрного человека? Можно ли спровоцировать эмпатию посредством визуального воздействия? Так фотография превращается в оружие. Там, где бессильны слова, всесильны губы. Не говори ничего – создай благоприятную среду для восприятия красоты. Всё остальное сделают глаза, сердце и гениталии зрителя.
Политическое искусство склонно пренебрегать красотой. Стараниями левых теоретиков, красота полагается буржуазной ценностью, которая неуместна в мире, нуждающемся в “серьёзном политическом комментарии”. В этой своёй слепоте к политическому потенциалу красоты леваки и их собратья-либералы окончательно утратили чувство юмора, и превратились в очередных моралистов, которые требуют от художника нравственно-этической сознательности, мол, какие в жопу розы, когда за окном – танки?
Однако именно во время танков розы не просто возможны, но и крайне необходимы. Война есть торжество смерти, в то время как роза – про жизнь. В её сексуальном настоянии – манифестация гуманизма: лекарство от превращения в сгусток отчаяния и злобы.
Свобода недоступна ограниченным. Свободным может быть только интеллектуально и эмоционально развитое существо. Всё прочее рычит на лужу. Развивая в человеке способность чувствовать, искусство развивает его умение понимать, и, значит, способствует прогрессу. Вот почему пока одни вооружаются винтовками, другие должны вооружаться камерами.