Я превратился в технический пар. Во сне и наяву – монтаж. И съемка. И монтаж. Кружился в танце с пересветом; видел как плавится фокус под воздействием диафрагмы, и ничего не мог с собой поделать – мягкая слепь приживается в моих глазницах куда охотнее, чем расколдованная достоверность мира. Это странно, учитывая, что слепота всегда казалась мне отличным поводом для самоубийства. Присутствуя в меру, однако, – является музой. Поэтому я и прошу Джанис быть голой только в полумраке. Свет из окна, накидка из густых теней – всё это превращает её чёрное тело в намёк, анатомия обретает интригу, становится мучительной, как и всякая загадка, зовущая себя раскрыть, и, значит, продолжать жить. Не в этом ли, в конце концов, эротика всего? Туманы, дымки, смог и, в целом, недостаток видимого потворствуют фантазии, увлекая меня в её воспалённый бубон. Недосмотренное додумывается. Куда не глянь – во всём отражаешься ты: океаны, фривэи и пальмы – всё сплошь зеркала, по поверхностям которых размазано твоё сердце. Горы, опоясывающие Лос Анджелес кольцом всевластия, были до меня, и останутся после, но я не чувствую себя с ними ничтожным, как это часто случается с любителями природы. Здесь и сейчас я вижу в горах своё чувство; всё это словно подпевает мне, и соразмерно тому, чем я есть – всем и ничем; сгустком крови на звёздном небе.
Добравшись до океана, решил записать звук его карабкания на берег, как вдруг какая-то пичужка села на камень среди волн, и принялась освистывать шипь вод; так спелись птица и гадюка дна морского. Наташа говорит: "Автомобили – это боги птиц". И правда – все эти городские жаворонки буквально очарованы мерседесами: их оперы всё более походят на звуки автомобильных сигнализаций.
Слова, конечно, тоже боги, только для людей; прожорливые и властные. Всякий раз, когда я встречаю Кадиллак, мне представляется в нём поп с кадилом: машина с усами из дыма скользит по шоссе – носы прохожих оборачиваются и сверкают от духовности с автоматической коробкой передач.
Я рассматриваю ниспадающие локоны Анны. В волосы я влюблен, и нравится, когда из их обилия торчит коралловое ухо. Сейчас, впрочем, я не против променять свой мех на шевелюру из дыма: шагал бы к солнцу с кудрями Горгоны, взглядом бы в камни обращал прохожих – их бы затем дубасил океан, на них потом и заседали бы все певчие пичужки мира. Чем не достойная мечта?
“Слова мешают”, – признаётся мне Джанис. “Этот парень хочет называть меня своей чикой, и печалиться от того, что я ему этого не позволяю. Все эти "бэйб" кажутся ему романтичными, но я предпочитаю просто “быть с людьми”, никак это не называя. А зачем? “Я так одинок”, говорит он мне даже тогда, когда я сижу у него на коленях. Похоже, его счастье в ярлыках. Он хочет, чтобы я была "его". Лучше бы он просто обнимался дуралей… Так или иначе, он отказывается лизать мою йони, – любую йони, вообще-то, – говорит это мерзко. Ты знал, что все пёзды в современном мире делятся на “внутряшек” и “наружок”? Наружки сейчас не в моде… Это когда половые губы все такие внешние, покачиваются на ветру. “Телячьи шторы” про них говорят… У меня, слава богу, “внутряшка”, но он всё равно не собирается её лизать. И при этом ещё смеет называть себя художником…”.
И хотя отказ от куннилингуса кажется мне богохульством, есть нечто общее между модой на “внутряшек” и моей очарованностью туманами недоэкспонированных или, напротив, ослепительно пересвеченных изображений: сколь бы не обнажался перед нами целый свет, жить хочется пока есть чаща леса – то бишь, тайна.