Чем сильнее страх смерти, тем больше хочется ебаться. Уверен, новоявленных покойников приходится буквально заталкивать в гробы вместе с их отчаянными эрекциями. Семя трупа продирается по тухнущим коридорам наружу – стреляет в птицу, и вот уже бывший старик готовится вылупиться из яйца. Ну или нет, и просто гаснет свет. Так или иначе, кладбище вдохновляет либидо. Стоимость старика в Исламском Государстве – $20, что на $145 дешевле, чем стоимость ребёнка. В сексуальную жизнь вовлечены все слои населения. Самой активным классом являются просроченные люди – пенсионеры, встречающие смерть, не успев позабыть об оргазме. Кровь юноши вдыхает жизнь в корягу заскорузлой рептилии. Всё велит старику становится вампиром. Взбитые сливки щенячьей весны позволяют пятиться от могилы.
На пороге нового приключения я всегда думаю о смерти – мне кажется, это так мясо ссыт перед тем как шагнуть в своё будущее. Вот и я сейчас полон тревог и воодушевлений. Америка представляется мне сплошь общим местом, хотя перед глазами то и дело творится кино. Из него до экрана доходят лишь случайные, часто, – далеко не самые лучшие видения. Но сама жизнь не подводит – щедро одаривает меня то кишкой моста над хайвэем, то одноглазым гидроцефалом на мостовой.
Передний край западной цивилизации на удивление ностальгичен. Как если всё вокруг соткано из воспоминаний и клише. Эстетика американских форм и ландшафтов сбылась в таком количестве фильмов, и распространилась так повсеместно, что ощущается твоей, безотносительно того, откуда ты. Отсюда – чувствуешь себя, как дома. Отсюда – уставание металла; всё – знакомо.
Я ищу уцелевшие, девственные щели – нечто нетронутое, что лежит за пределами консервативного образа. И этим нечто всегда оказываешься ты сам – личность, преломляющая в себе обыденность; глядящая на всё и везде по-своему.
Космос американской природы уносит меня прочь от залапанного кадавра общественной жизни. Я бессилен перед соблазном национального парка, и не могу оставить этот континент, пока не увижу орегонский лес, пространства жаркого оранжа, осень в Колорадо. Мне страшно исчерпать запасы красоты, и остаться наедине с капитализмом, обращающим жизнь в сытый компромисс. Моё счастье лежит за пределами его предложения. Оно всегда в дороге прочь – где-то между горами Кавказа, вьетнамскими тропиками и Китаем; в лошадях, пронзающих исландский холод; в Скандинавии и Африке, на корабле, на трассе – в пути.
"West Coast – это и есть Америка, дружок", – говорит мне итальянская девушка с кокаиновой ноздрёй. "В Нью-Йорке ещё уцелел след Европы. Здесь – нет".
Разбив лагерь на Западном побережье, мы рыщем по Google Maps, и выбираем гейзеры, вулканы, ищем живописный ад, куда можно отправиться, чтобы ослепнуть.
Я постоянно говорю про смерть, но ведь и этот новый город мой – про смерть. Где, как не в загробном царстве лето продолжается вечность, и всё заполнено жёлтой, как чума, дымкой; всюду цветы, и тропики, и призраки в авто?
Не удивительно, что именно эти места привлекают к себе серийных убийц и лидеров культов. Здесь где-то под землёй – яйцо дракона. И вот мы ждём землетрясения, которое вытолкнет его наружу, подарит нам нашего подземного бога. Ну а пока – калифорнийское тело преет безумием; драконья радиация сочится из потрескавшейся земли, и облучает нас грёзами.
Я – воспалённая роза, и с недавних пор гуляю в шляпе. Мне нравится состояние, которым я охвачен в Лос Анджелесе. Бодрствуя, я продолжаю видеть сны – гулять по смеси из реальности и фантазий.
Вчера, к примеру, меня съело стадо рыбаков. Затем я мочился на долину Сан Фернандо – тушил пожар, и напоил испуганных людей. Колибри впорхнули в распахнутую форточку моего рта, и принялись носиться там, цепляясь клювами за гланды. В другом сне картофельная лепнина славянских лиц всё пёрла на меня из подземелий, а я от ужаса таращился, седел. Меж тем, Наташа заботливо выдирала из моей головы бледнеющие волосы, и кричала в их луковицы: “Попался!”. Проснулся я по-прежнему чёрным, как смоль. Ну почти.