Одним из неизбежных последствий посещения рая является утрата способности жить в аду. Когда ты просто варишься в котле, и никогда его как следует не покидал, то и котёл этот, в общем-то, не так уж ужасен. Да, ты кипишь, но это – привычно. Другое тебе не известно. Однако стоит оказаться за пределами котла, и зыбкая иллюзия комфорта исчезает. Люди, дома и улицы, которые ещё вчера казались тебе выносимыми, теперь превратились в удушье. Рты квакают околесицей, глаза – пусты, как выпитые склянки. Ты, вдруг, понимаешь, что твоя колыбель – Афганистан, и радость щипать за вымя козла – далеко не вершина счастья. Мир интереснее, насыщенней, богаче. Осознание этого производит в тебе ощущение похищенной жизни. Отсюда – гнев, ведь смерть уже в пути. Меж тем, и рай пока не для тебя. Все эти гладко выбритые ангелы кажутся тебе слишком пресными – их никто никогда не насиловал, и потому с ними невозможно обсуждать шрамы, которыми покрыто твоё мохнатое тело. Дверные проемы – и те под иные тела: не пройти. Остаётся протискиваться, слушая скрежет собственной шерсти, и надеясь, что твои рыки кто-то однажды услышит и поймёт.
В этом надломе многие дают трещину. Глядя в чужие зеркала, и не видя в них своего отражения, бегут обратно через чащи в ад: соскучились, воображают котлы тёплой утробой. Покой из этих беглецов найдут лишь те, кто лишится рассудка, и будет пускать пузыри на Луну. Всех прочих ожидает эффект рая – невозможность переносить то, что когда-то было домом. "Я могу смириться с разными политическими реальностями, – говорит Дракон. – Но я не могу жить там, где мне никто не способен сказать ничего нового".
Отогревшись в лучах свободного солнца, звери возвращаются в клетки, и только позже сознают, что "здесь тебе не Европа". Повседневность ада обнажается множеством ранее не замечаемых мелочей, каждая из которых по-своему жестока – от проклятых кассиров до необходимости обосновывать право на разную любовь. Всё, что было родным – теперь знак страдания и недоразвитости. "Зато не так одиноко" – говорит Санёк, у которого после возвращения развился глазной тик.
Всё это вселяет в меня оптимизм. Мне искренне симпатично то обстоятельство, что отрезанное не пришивается. Возвращающиеся уже никогда не будут прежними. В их сердцах уже колотятся другие берега.
Путешествие обнаруживает тебя безродным, как воздух. Национальная заперть, патриотизм и прочие личины убожества более невозможны. Будь то рай или ад – ты просто теряешь способность оседать вообще где-либо. Так и движешься между мирами. Всё в тебе зудит, и бросается на чемоданы; стремится надышаться, ещё и ещё, по-разному, в разных местах. Было бы время. Была бы возможность. Лодки, самолёты и поезда превращаются в твоих родственников. Ты влюбляешься в моторы, колеса и крылья, – во всё, что способно перемещать тебя в пространстве. Везде можешь бывать, а быть – уже нигде. Спешишь, волнуешься, бросаешь смерти SMS: "Отложим, дурочка. Ещё хотя бы этот лес. И вон то озеро. И...". Крякнул в гроб с цветком в руках: теперь плывешь по вечной реке, слушаешь пение птиц, и надеешься, что не забыл положить в штаны компас. А стоит смерти отвернуться, – протискиваешь из-под крышки новый парус.