Последнее время я часто общаюсь с безумцами. Для этого достаточно выйти на улицу, пренебречь причинно-следственными связями, и позволить языку нести тебя в океане случайных слов. Так человеческая речь превращается в пение птиц, а я – в кукушку с вытаращенными глазами. Отсутствие смысла в подобных беседах с лихвой компенсируется их поэзией. Общаясь, мы достигаем изменённых состояний – каждый своего. Безумцам нужно говорить – мне же нужно их слушать. Вот я и меняю ухо на рот. Это и есть капитализм. Тротуары Лос Анджелеса кишат психопатами. Безумие не делает их меньшими людьми, и говорим мы, бывает, часами. Я увлекаюсь, спорю, и уже сам не замечаю, как проваливаюсь в смутное зазеркалье. Под воздействием бреда вокруг меня распускается сказка о происках тайной полиции, оргиях в Зоне 51 и том малоизвестном факте, что под видом индейки ко Дню Благодарения рептилоиды скармливают нам человечину.
Поначалу я знакомился с кукушками по одиночке, но очень скоро понял, что куда интереснее сколачивать из них компанию – разнообразие безумия оборачивается кабаре “Вольтер”. “Да! Да!”, – кричишь ты, как Ленин в Цюрихе.
“Раньше мой хуй вставал вот так: “Быдыжь!”, а сейчас еле-еле тю-тю” – говорит Джерри, торгующий ароматными палочками на углу Уилшир и Вермонт. Сжигая их снопами “в целях промоушена”, он топит в дыму целую площадь. Из его клубней, словно бесы, на нас то и дело выпрыгивают скейтеры с маслянистыми волосами. Когда я спрашиваю Джерри о причинах его сексуального недомогания, он говорит, что всё – ничто, и только пожарные заслуживают внимания.
Рядом моргает Даймонд. “Чем занимаешься?” – спрашиваю я. “Заканчиваю авто-биографию”, – отвечает она, высасывая из пакета последнюю каплю рома. “Бог обитает в крови!”, – говорит Чак и хохочет, да так, что его язык выкатывается на проезжую часть – убежал собирать. "Есть четвертак?", – спрашивает Джерри у каждого проходящего мимо бомжа. Бомжи в ответ лишь чешут свой лишай, и стреляют сигарету. Четвертак у них обычно не водится.
Есть ещё Лин и Боб, но они не любят общаться. Лин бродит по автобусной остановке и громко харкается: весь тротуар в веснушках белой пены; Боб – просто злится: обещает “положить всех копов Беверли Хиллз”, потому что “кто-то должен делать грязную работу”. “Я – уборщик. Я чищу дома. Снова и снова. Каждый день. Мой отец был уборщиком. Дед был уборщиком. Такая семья. Всё чистим, и чистим. И вот я думаю – эй, а почему бы не зачистить полицейский участок?”.
“Я общаюсь кодом, – говорит Джерри. – Ты мою свиную латынь не понимаешь, но всё равно слушаешь, тебе интересно, я у тебя в голове, тебя торкает, ты сам не знаешь, что это, тебе просто нравится слушать как разворачивается мой голос. Но это всё просто рэп, хуйня. Пока мы тут чирикаем, пожарники спасают жизни. Вот что не хуй собачий. Хуй у пожарников – стоит, чувак!”.
Слушая это, Даймонд съедает все ногти на правой руке и переходит к волосам: “Я бы пошла домой, но мне реально нравится его голос. Домой, Даймонд, домой! Да-да, конечно, сейчас, не дёргай. Ещё только чуток послушаем и брысь…"
Периодически Джерри отлучается, чтобы бросаться на прохожих. Возвращается, не узнаёт меня, и мы знакомимся, как в первый раз. Бывает, Джерри становится ясным, как Байкал, и тогда, в этом скоропостижном просвете, из него вываливается что-нибудь в духе: “Искусство, дружок, это взять что-то живое и сохранить его живым. Мы – не живые. Мы – это следы болезни. Мы – слабость. Мы – депрессия. Зачем ты нас снимаешь? Люди не хотят на нас смотреть. Фотографируя нас, ты ни черта не заработаешь. Наоборот – сам не заметишь, как оказался таким же нищим. Не веришь? Тогда послушай. Слышишь? Пожарная машина приближается!”.