"Истинное слово то, которое чёрной птицей вырывает корень погибающего духа. Это слово смерти, но лишь оно чего-то стоит" (Владимир Варвара)
Среди ширпотреба и жаровни, в лабиринте торговых рядов и шкварчащих пупусас, мексиканец падает на колени. Перед ним высится скелет в шелковистой накидке, украшенной цветными камнями и мелкой банкнотой. Тут же и сникерсы, конфеты, леденцы; записки с сокровенными прошениями и фотографии чужих родственников – на всё это таращатся совы. А мексиканец крестится и плачет.
Скелеты здесь повсюду. Скелеты и косы. И розы, и снова скелеты. Я голоден и помышляю стащить один сникерс, но окружающий сентимент вынуждает меня поверить в силу Смерти. Я пришёл сюда не для того, чтобы поперхнуться арахисом.
О Храме я узнал в духовной лавке на Бродвее. Никто из тамошних продавцов не говорил по-английски – мне привели 10-летнего мальчика по имени Луис, который тут же заявил, что разбирается в Смерти. "Люди не знают ничего, видят скелет и боятся. Но мы ведь и сами скелет". "Так она добрая?" – спрашиваю. Луис смотрит на меня с недоумением. "Не знаю. Никто не знает. Она – загадка".
В следующий миг из толпы озирающихся мексиканцев выходит женщина с глазами лисицы и сообщает, что её зовут профессора Сиело, она общается с духами и хочет знать, чего мне надо. “Хочу снимать кино”. Сиело смотрит на меня с прищуром, долго; в конце концов, улыбается и сообщает: “Смерть говорит тебе ДА”.
Прихожане этому явно не рады – прячут татуированные лица, превращаются в сплошные затылки. “Не обижайся, мучачо. Пойми, Святая Смерть – это богиня отверженных. Проститутки, нелегалы, бандитос, хомос – мы открыты для всех, но не все открыты для гринго – а вдруг ты федерал? Мне лично пофиг, я тебя не боюсь. У меня есть зелёная карта и белый El Don, это такой волшебный свет, и я использую его для помощи нуждающимся – объединяю их в семьи, учу бороться за жизнь”.
Мне, если честно, всё равно, ведома Сиело волшебным светом или капитализмом – я здесь не для того, чтобы вслушиваться в религиозные шепоты. Мне просто нравится как движется её рука в золотом чане, наполненном лепестками роз; нравится, как звучит её голос, когда она, во тьме, “счищает зло” с какой-то перепуганной старухи; нравится как у людей-картофелин чернеют глаза от экстаза; как дети играют в PSP пока над их головами разносится “О, ла сантиссима муэрте, грасиас пор трабахо”; нравятся густые черные брови и леденцы в качестве подарка для пресвятой смерти; нравится, что смерть зовут здесь пресвятой.
Ещё мне нравится звучащий в храме пьяный смех, как если смеются гиены, и всё это пока паства с надломленным взором поджигает свечи. Признаюсь – если бы мне пришлось выбирать себе божество, им бы стала Она, La Santisima Muerte. Все прочие как-то не фан. Ну вот разве что Вакх, да и тот – не ахти. То ли дело скелет с совами на плечах. Есть в этом образе лесная красота.
Как и чёрные похороны в Новом Орлеане, культ Santa Muerte представляется мне чем-то очень здоровым. Моя культура далека от подобной открытости: для неё смерть – это и страшно, и горе. А больше ничего. Но ведь смерть неизбежна. Пребывание в ужасе от её присутствия способствует разве что мигающему веку. Другое дело мексиканцы. Очеловечивая смерть они будто выстраивают с ней отношения и обретают душевный покой. Поэтому Святая Смерть, в конечном итоге, про жизнь, и то, как прожить её без паники в связи с надвигающимся гробом. “Ты можешь подарить Смерти всё, что угодно. Но вообще-то она обожает текилу”.