1
Одной из плюшек эмиграции является возможность взглянуть на свою культуру со стороны. То, что ещё вчера являлось для тебя естественным и незаметным порядком вещей, вдруг оказывается механизмом. Его шестерёнки задают ход твоих мыслей, и служат тебе средствами взаимодействия с миром. Какой бы ни была прошитая в тебе культурная программа, в ней всегда можно найти функциональные фрагменты кода – зачётные фишки, которые, словно сверх-способности марвэловских супергероев, наделяют тебя приколюхами: кто-то превращается в кактус, другой испаряется, у третьего капает лава из сосков...
Взять, к примеру, русский язык. На фоне английского, который является языком сделки и действия, русский – это дым-машина. С её помощью, кажется, только и можно, что напускать туманы – тут же в них теряться, и сходить с ума. Переход с русского на английский для меня – это словно переключение скорости в коробке передач: английский – пятая, а русский – задний ход: внутрь себя, под землю, в какие-то смутные недра. Для бизнеса это хуёво. Зато заебись для поэзии.
Другая разница – свобода и воля. Американская свобода конкретна: права и капитал. Бабло есть? Суды работают? Значит, свободен. Воля в славянских культурах – она про другое: ни достатка, ни юриспруденции в ней нет. Зато есть ветер и лошадь; желание вздоха, который становится полем. Засмотревшись на гривы, трудно мыслить бизнес-планами и законопроектами. Вероятно поэтому славяне не бывают свободными. Вольными – да. Для такой вольницы есть разные слова. Моё любимое – "беспредел"...
Ну или тот же вопрос депрессии. В отличие от моих американских друзей, я не нуждаюсь в антидепрессантах. Не потому, что мне не бывает кисло. Просто вся история моей родины – это одна сплошная депрессия. В итоге, моя культура к ней приспособилась. Мне не нужно постоянно улыбаться, чтобы чувствовать себя в порядке. Достаточно постоять в сторонке, попялиться в бездну, ощутить, как смерть дышит мне в лицо холодным перегаром, и это меня сразу взбадривает. Мой прозак – это тоска. Рецепт врача для этого не нужен.
Тоска тоске, впрочем, рознь. Русская тоска – густая и отчаянная. Подобно лесным топям, она тебя засасывает, оборачиваясь, в лучшем случае, запоем, в худшем – войной: девушка разлюбила, а волки не плачут – пойду-ка я расшибу врагов, и пусть она поймёт, что за пацана потеряла. Украинская культура, в этом смысле, помягче. Её тоска – это лиричная сентиментальность. Если русский человек сдавлено стонет в вечные сугробы, то украинец ничего не сдавливает, и просто плачет – долго и нудно, пока несправедливый мир не захлебнётся в его слезах. Русскому это представляется слабостью. Но тут уж каждому своё: кому-то кавайи, а кому-то – латексные сапоги... Будучи существом с перекрёстка, я успешно использую как русские льды, так и украинские вербы: могу и послать, и в котятах поваляться; иногда бычу, иногда плачу. Синтез разных начал производит более пластичного человека, чем национальная чистота. Достаточно взглянуть на красоту метиса, чтобы раз и навсегда отказаться о идеи чего-либо чистого.
2
Чем больше Америки в меня входит, тем более острым становится мой конфликт с моей материнской культурой. Я пытаюсь сохранить из неё только то, что мне нужно, отбросив всё, что мешает мне дышать полной грудью. Например, примат коллектива, которым объясняется дефицит разнообразия в постсоветских мирах. Поскольку индивидуализм так и не стал там традицией, о славянах всё ещё можно рассуждать "в общих чертах", ссылаясь на национальные идентичности, и связанные с ними типажи сознаний. Про Америку аналогичным образом не поговоришь. Американец – это вообще кто? Житель Техаса или Чайнатауна? Рыбак с Брайтон Бич или продавец козлиного риса из Маленького Бангладеш? Никто из них не становится титульной сплошью. По крайней мере в мегаполисе с его неопределённым цветом кожи и такой же сексуальной ориентацией.
Чем более индивидуалистичной является культура, тем больше спецификаций личности она допускает. На практике это означает возможность сожительства разных людей. Мне импонирует мультикультурная палитра. Однако я вижу, как американский индивидуализм умеет оборачиваться обществом воинственного обособления, и того рода конкуренции, которая, при всех своих индустриальных достижениях, делает социум асоциальным. Чтобы хоть как-то сбалансировать крайности влияющих на меня культурных систем, я обращаюсь к Америке во всём, что касается индивидуальных свобод, и, в то же время, храню серп и молот моей родины в качестве антитезы бесчеловечной машинерии капитализма.
Кому-то такой подход покажется беспринципным, мол, нельзя быть капиталистом в одной ситуации, и коммунистом в другой; либо крест сними, либо трусы надень. Но в том-то и дело, что ничего, кроме ограниченности, не принуждает кресты расставаться с трусами, выбирать единственный флаг, и слепо следовать ему, словно религиозный фанатик. Мы вправе программировать свою экзистенцию, используя весь ассортимент культурных кодов. Долой монорельсы!
Качество личности измеряется её способностью меняться, следовать не догмам, а обстоятельствам. Почему бы не возделывать полукровку, не быть хомяком, не набивать себе щеки орехами со всего света? Всякая культура является набором технологий. Чем больше ты культур в себя впускаешь, тем больше возможностей перед тобой открывается. Поэтому вместо того, чтобы меряться хуями, лучше глотать их всех, и не стесняться.