Изменит ли революция планировку моей кухни? Распахнёт ли мне рот, и начнёт ли дышать за меня? Прекратят ли верующие верить, а ревнивые ревновать? Примут ли все мои педерастии? Как быть с теми, кто не желает наш мир и его жидкий гендер? Макать в него, как за него макали нас?
Ну что вы – нет! Возьмемся за руки, друзья! Будем любить! Кончать добром, пока нас всех не расстреляют. В конце концов, мы – не они. Это они – насилие, фашня, а мы – #MeToo. И потому – хорошие с печальными глазами. Нападки и лишения нас облагораживают. Из стигмат вылетает пчела, по бедру бежит мёд – красота!
Я поднимаю кулак, и мои лёгкие становятся обширнее, чем африканская плоть. "Ну у тебя и грудина!", – говорят мне прохожие. А я гордо иду, и даю пососать из соска кислород, мол, не жалко – дыши, и скорее вступай в комсомол, богомол.
Знаешь, что понял? Отбирая у человека его ненависть, ты отбираешь у него и его самого. Ведь он, быть может, и таков: злой, нетерпимый, гомофобный. И ладно если речь о случайном прохожем. Но что если ненавидящий ближний – родной тебе человек? Между вами есть связь, но ещё – невозможность принять целиком... Что тогда? Убедить? Переделать? Заставить? Убить?
Ответа нет, но ясно: общество – взаимное удушье. Поправив сомбреро, я пою серенаду революции. Расколдует ли она пальцы, которыми я сжимаю свои цепи? Научит ли меня быть как надо: белесым, без жопы, без пота, без жира, без газа — ноль калорий, сплошные заслуги? Или суть нашей партии в том, чтобы одним количеством единодушия душить всех тех, кто не желает в нас вступить?
Ах вы нас?! Ну мы вас!
Знаешь, что понял? Нет ничего опаснее надежд. В их оптимизме заседает мама:
"Не унывай! Всё будет хорошо! Уже завтра солнце засветит теплее, и стены окажутся дымом, а за дымом – океан. Слышишь как чайка кричит? Это она зовёт тебя!".
В ласковом звуке колыбельной теряется грохот надвигающегося водопада. Ты вот-вот пропадёшь, захлебнёшься в потоке приличий. Пора бы действовать, но вместо этого ты полон надежд. А тут ещё весна пришла: распустились отбитые почки, возник повод зажить в унисон с клумбой, и не замечать, как над шмелями нагнетается мгла. Политические амбиции уходят по спирали языка в поцелуй.
Знаешь, что понял? Страшнее несвободы только свобода. За неё весело бороться, но мало кто готов ею обладать. Репрессия прощает бездействие жертвы, даёт ей моральное право на прокрастинацию освобождения. Виновники всего всегда вокруг: дети, цари, капитализм, космическая пыль, и всё то внешнее, что так довлеет надо мной. Ну а сам я известно кто – птица. И если бы не вы – давно б уже летал. "Ну хорошо, а крылья твои где? В пизде?". Нет, пизды у трансгендера нет. Есть кадык. Но ведь всё социальный конструкт. Так и я – с хуем, но женщина. Без крыльев, но птица. Вам, земным, меня не понять – с высоты не видать ни домов, ни людей, ни того, как я сам глажу цепь. И, конечно, борюсь, ой боюсь.
Знаешь, что понял? Ад не отковыривается. Сколько не орудуй ногтем, не наполняй нашего брата светом мужеложества, звон цепей всё равно продолжает звучать в его залах. Революционер скатывается в канаву, и оттуда удивлённо моргает на мировую несправедливость. Рано или поздно небо всё равно зарубцовывается, домой возвращается пьяный отец — нос красный, хуй синий, а ты выбирай: старый вождь, новый вождь, или сразу антидепрессанты?
Ассортимент утопий обнищал, и все про то, как либо одичать, либо прикинуться добрейшим человеком. Не есть мясо зверя. Не носить его мех.
Семена свободы впиваются в сирийскую землю, и тут же прорастают гроздьями Oculus Rift. Давай бомбить цисгендерный патриархат! Белый хуй — это свастика. Отрежем и заживём. Ответом на сексуальные домогательства становятся домогательства к сексу. "В 1987-м он пошутил на конференции про член!".
Хуже всех – посетители опер. Не далеко от них ушли завсегдатаи галерей: все эти сытые люди в прикольных оправах, заигрывающие с нашей дикостью. Восточная Европа охуенна там, где её нет: после арт-хауса с красным в лофте за кунстхалле.
Тем временем, справа – ИГИЛ, Ким Чен Ын, и сползающиеся к подножью гнома россияне, слева – пригородная белая лесбиянка, увлечённая левой мыслью на сеансе массажа. Бывает, кажется, что мы уж точно не такие, как все те, откуда мы, и, в общем-то, ничем не отличаемся от белых лесбиянок. Нет, мы не какие-то там африканцы или, чего хуже, арабы. Глядя на Запад, мы видим дом. Кроме того, возможность сообщить всем тем, кто вырваться не смог, что они – грязь из-под ногтей всемирного прогресса. Желаем первым людям первый мир!
Интеллигентность нашего зверства весьма обаятельна. Но правда в том, что мы – из рычащих. Наша родина – ад, а брат – не Ганс, не Джек, не Франс; наш брат – Хосе, Ахмед, Малик; ещё волки и тигры, пираты, русалки, цыгане и шлюхи. Мы – интернационал проклятых. Наш пантеон богов вмещается в одну Святую Смерть. Пытаясь покончить со всякой шерстью, мы превращаемся в египетских котов – лысых болеющих питомцев, чье качество определяется тем, насколько они милы и покладисты в мире Илона Маска и запрета на женские соски. Бывает, выходит, и белый сэр тебя гладит по чешуе. Урчи, рептилия, но не забудь, что крокодильи сапоги здесь ценятся дороже крокодильих слёз.