1
С одной стороны, 2020-й хочется повалить на землю, и душить, погружая пальцы в его глазницы, пока те не лопнут, не брызнут, не зальют своим соком твой смех. С другой – всё самое ужасное в этом году (град смертей, безработица, изоляция, полицейское насилие и олигархи, цветущие на мертвецах) обнажало реальность за фасадом рыночного рая. Многие просыпались, обнаруживая себя в состоянии отчаянной беспомощности, мнимой невозможности изменить это тошнотворное настоящее. И вымещали злобу на прошлом, пиная тот или иной его труп, чтобы убедить себя, что ад сегодня лучше, чем вчера.
Мир, как орех, раскололся на тех, кто решил окопаться в “безальтернативности”, и тех, у кого больше нет сил делать вид, что всё ОК. “Капитализм никогда и нигде не стал лекарством от болезней социализма”, пишет из Чили Олег Ясинский. Это не значит, что социализм является безальтарнативной альтернативой – тут уж пусть каждый сам даёт ответ. Я же хочу отменить сам факт того, что бог рынка – умер; его верующие превратились в заложников, а проповедники – в струю циничного равнодушия и слезоточивого газа, требующего от нас знать своё место.
Весь год, один за другим, я расставался со старыми друзьями, которые готовы были терпеть, что угодно, любой мой гомосексуализм для детей, но только не разговор по существу о том, как этот мир устроен, и почему такое устройство из раза в раз приводит к власти золотых слизней.
Социализм не является единственной альтернативой капитализму. Но он оказался самым радикальным из всех табу, к которым я когда-либо обращался, пребывая в поисках мира разных. Я открыл дверь, которая была заперта, и вокруг которой всегда шипели гадюки, сообщавшие мне, что я, моя семья, и страна, где я родился – это грязь из мглы, и для того, чтобы очиститься от этой скверны, нужно смачно харкнуть ей в лицо: в свою историю, культуру, себя; принять спасительный свет “белого человека”, которые принёс очередным “дикарям” свою цивилизацию, и научивший их радостно ненавидеть их собственную.
И вот я живу в мире этого “белого человека”, великодушно приютившего беглого жителя завоёванной им колонии, и наблюдаю как полиция метелит подростков по его указке, душит коленом афро-американца, и выбрасывает на помойку десятки тысяч ветеранов нефтяных войн. Тем временем, на другом конце земного шара, в моей “освобождённой” белым человеком стране, за футболку с символами, под знаменем которых мой дед спасал мир от фашизма, а папа целовался с мамой в первый раз, теперь дают пять лет с конфискацией.
Я знаю, что к этим символам есть вопросы. У геев. У евреев. У националистов. У меня. Но это не делает советскую культуру чужой. Она является частью меня и моей истории. Я готов обсуждать её критически, но не проклинать. И не вижу в новой системе угнетения меньшего зла. Вижу угнетение.
“Как ты можешь носить на себе символы репрессивного совка?”, – спрашивают патриоты Украины у её политического беженца, который не видел семью 11 лет, потому что за его взгляды в его стране теперь дают срок. И по голове. Ногами.
Кто спрашивает? Те, кто приветствует великолепные бомбардировщики империи, построенной на геноциде и рабстве? А вам как спится? Терзают ли вас прогулки по улицам, названным в честь нацистских коллаборантов? Почему иные народы, чья история написана кровью, – американский, немецкий, французский народы, – имеют право на сложное, нюансированное её прочтение, а советский нет?
Не думаю, что в подобных спорах можно прийти к одной правде на всех. Нельзя, да и не нужно. Меня волнует не согласие собеседника, не гегемония моей, только моей правды, а готовность принять правды друг друга в их различиях.
2
Я понимаю, что мой интерес к социализму связан не только с интеллектуальной симпатией к идеям, которые питают мои политические взгляды, но и с чем-то личным. Это результат как моего американского опыта, который не оставил места для Воображаемой Америки, так и моих отношений с Украиной.
Когда твоя страна сообщает, что тебе в ней нет места; что твой язык – это не её язык, что твой этнос – не её этнос, что всё в тебе ей чужое, и станет украинским только в практике твоего повседневного отказа от себя, ты задумываешься о том, что делает такую страну твоей? И о том как быть патриотом страны, которая хочет, чтобы тебя не было?
“Москаль! Совок!”. Как и мои родители. От которых я не собираюсь отказываться “в интересах национальной безопасности”. Очень надеюсь успеть увидеть моих стареньких совков и москалей, пока они ещё живы. Но, увы, не могу, потому, что моя страна “освободилась от тоталитаризма”. Ещё вот этих додушить, и точно.
Если мы претендуем называться демократами, гуманистами, людьми в общем и целом культурными, то не можем накладывать запреты на символы какой-либо народа. Это – варварство. Которое только ещё раз доказывает, что мы не усвоили принципиальных уроков истории.
3
Я нахожу унизительными привитое советским людям и их детям отвращение к себе, и отказываюсь отрицать себя и своё.
Ненависть постсоветских анти-советчиков к совку выражает их ненависть к себе. Самый ярый из анти-совков – сам совок. В этом – энергия его ярости, его драма и трагедия. Он – дочь или сын совка. Даже если этот совок вывешивал на балкон желто-голубой флаг в 90-х. Андрухович совок. И Забужко совок. Поболе, чем я.
Конечно, отношение к совку зависит и от поколения, и от социальной группы. Дети тех, кто гонял, и тех, кого гоняли будут по-разному смотреть на историю. Но если это о чём-то и говорит, то только о том, что смотреть на неё каким-то одним, единственно правильным образом невозможно.
Украинец, чьих предков репрессировали совки, имеет полное право ненавидеть совок. Но у него нет причин ненавидеть меня, и он не вправе требовать от меня, чтобы я ненавидет совок его ненавистью. Я сам разберусь как мне относиться к скелетам в красном шкафу. И вижу не только скелетов, но и великую амбицию человечности, которую нам всем ещё только предстоит реализовать.
Вопрос всегда только один: хотим ли мы жить вместе как разные мы? Потому что если да, то путь к этому – в принятии этих всех разных нас. Целиком. Без купюр.