1
Смерть напрашивается на пафос. И предполагает драматические обстоятельства, позволяющие объяснить трагедию погасшего человека. У погибшего на войне, от болезни, или в результате “несчастного случая”, есть уважительная причина для смерти. Такую смерть можно понять, и кое-как приглушить этим пониманием надрывающиеся оркестры эмоций. Другое дело, когда человек умирает вдруг, как мой друг – “просто так”, без боли и крика, естественной смертью в 33 года.
Каракатица моего сознания отчаянно хватается за щепки фактов, пытаясь собрать их в Причину, облегчающую скорбь. Её, конечно, облегчает то, что мы не были прямо таки закадычными друзьями – всё же, чем ближе сердце к мертвецу, тем больнее его прикладывать к тому, что было улыбкой. И, тем не менее, смерть является одним из тех интенсивов, который потрясает в любых дозах.
Если бы мой друг совершил самоубийство, я мог бы хотя бы принять его выбор, осыпать проклятиями обстоятельства, сделавшие его жизнь невыносимой, или его самого – за капитуляцию; в общем, выпустить из грудной клетки змея боли. Однако мой друг не оставил мне спасательного круга. И умер молодым парнем, по недавнему признанию счастливым, увлечённым только своими проектами, и только что получившим огромный грант на их дальнейшее развитие.
Я говорю это не из традиционной для похоронной лирики идеализации мертвеца, а чтобы объяснить свою растерянность, невозможность схватиться за какой-то выступ в обстоятельствах смерти моего друга, чтобы выбраться из-под тяжести факта, что эта смерть – произвольна.
2
Смерть не сопровождается музыкой. В ней нет надрыва – есть обрыв. Сама смерть. Только смерть. Проходившая мимо, и окликнувшая первого встречного. А уж каков он был – важно для нас, но не для смерти. Гуляя рядом, она задумчиво молчит, и остаётся отстранённой. До конца.
Глядя на съеденные слезами щеки возлюбленной моего мёртвого друга, в эти её остекленевшие глаза, которые ищут, и не находят, я понимаю, что все мои слова – маленькие. Любые попытки подбодрить скорбящего разоблачают дискомфорт, который возникает рядом с человеком, чьё горе кричит слишком громко. Его невозможно заткнуть парой-тройкой словесных безе а-ля “всё будет хорошо”. Будет легче. Но не “хорошо”. Ведь смерть – навсегда. Правда её холодная, как и сама могила: был, и нет. Нет, и не будет. Ведь был. Был. Был…
Он, конечно, “останется с нами” – в трудах, воспоминаниях, и том влиянии, которое оказал на ближних. И, всё же, метафорами, аллегориями и житейскими мудростями не заполнить дыры на том месте, где вчера билось сердце.
Это не значит, что о смерти лучше помалкивать. Наоборот – только о ней и нужно говорить. По крайней мере, в присутствии мертвеца. Молчать о смерти – опасно.
Смерть цветёт в животах, заполняет грудины живых. Её важно сплевывать, чтобы не отравиться – через слёзы, слова, танцы и крики. Выпустить до конца. Не позволить агонии скорби стать единственным способом быть с мертвецом, – переживать его в боли снова и снова.
3
Умерший уходит в землю. Выжившие остаются на земле. Смерть продолжается с ними до тех пор, пока их самих не укладывают в рыхлую постель.
Традиция оставлять мертвеца на некоторое время дома всегда казалась мне мракобесием. Теперь я понял её смысл. Некоторое время нужно живым – чтобы прийти в себя, побыть с мертвецом, и принять мертвеца. Попрощаться. Иначе он задержится, и будет ныть, как рана – в живых. Что и происходит в обществах позднего капитализма: являются равнодушные машины, накрывают “объект”, и увозят его навсегда, поспешно разделяя мёртвых и живых, сводя их диалог к минимуму; оставляя близких в эмоциональном лимбе, который лишь усугубляет глобальный паралич эмпатии, делает отмороженность средством “позитивной жизни” здесь и сейчас. Жизни, по пустыне которой шатаются “бессмертные” потребители – слишком нежные и “счастливые”, чтобы смотреть на мертвеца.
4
Я пытаюсь вообразить невообразимое, – саму смерть, – и понимаю: всё, что я действительно могу, это воображать мгновения перед смертью.
Мой друг сидит за компьютером. Знает ли он, что через пять минут его не станет? Нет, он этого не знает. Ведь у него не инфаркт. Ему не плохо. Этим утром он ни на что не жаловался. День течёт повседневно. Кофе вкусный, небо – чистое, где-то пробегает собака, а под ресницами блестят глаза. И всё. Внезапная остановка сердца. Моментальная потеря сознания. 2 минуты. И всё.
Мнимая идиллия естественной смерти наводняет меня ужасом. Ведь говорит о том, что смерти не нужен повод. Умереть можно “просто”, вот так – хлоп, и нет. Прямо тут и сейчас. Прямо тут и сейчас? Не уж, я не готов! Моя комната слишком пуста. Умирать лучше там – в окне напротив, где обедает мексиканская семья: сотня бабушек, триста детей. Пусть мы все одиноки на пороге в овраг, падать в него, всё же, лучше в компашке. Чтобы мочь цепляться за взгляды; остывать, и подсасывать тепло от собравшихся вокруг тел. Радоваться, что они не остывают. Что те, кого ты любишь – тепленькие.
Уверен, пассажиры падающего самолёта не так одиноки в событии смерти, как ночной сторож. У лесника хотя бы есть собака. У хипстера – зелёный круг close friends. Пускай в ИГ – УГ, но всё же. А сторож сам, среди ночей и товаров, которые его поставил сторожить некий барин. И всё, что остаётся сторожу – сойти из ума, угасать в компании своих голосов... Правая рука – Егор, левая рука – Матильда.
5
Я просыпаюсь за океаном, и вижу как с потолка на меня смотрят родители. За те 11 лет, что я их не видел, их лица превратились в циферблаты. Стрелки тикают с каждым днём всё громче, а я жду документ, который позволит мне, наконец-то, выйти из комнаты, и раствориться в их слепых любящих взглядах.
Я торгуюсь со смертью, выпрашивая у неё время, но понимаю, что какого бы абонемента я не подсаживал своим воображением на “тот конец провода”, он с годами не становится сговорчивей. Смерть равнодушна к нашим петициям. И присылает в мой череп зловещие диафильмы: вот папа сидит в туалете, – вдруг, вздрагивает, медленно стекает с унитаза, и лежит на холодном кафеле в разбитых очках и луже собственного говна. “Папа?” – спрашивает из-за двери моя сестра. Мама, тем временем, падает в грядку тюльпанов, и вот уже её едят собаки, которых некому покормить, кроме меня, ждущего грин-карту за океаном...
Как остановить карусель этих тошнотворных мыслей? Или я нарочно воображаю нечто вопиющее, чтобы быть готовым к тому, к чему быть готовым невозможно? Как выхватить сердца родных и убегать с ними от вечной ночи? Известно как – дыша на них воздухом тёплой груди, и повторяя: Люблю, люблю, люблю…
6
Мертвец оставляет что угодно, кроме истории, в ладную колбу которой мы все пытаемся загнать джина собственных жизней. От человека остаётся лишь ворох случайных воспоминаний и неоконченных дел; образ, подменяющий мертвеца, и раздуваемый скорбящими, которые сходят с ума в его присутствии – лакают мёд из могил, и поют мертвецам серенады. Все мертвецы поэтому румянее живых.
Пережить можно всё, кроме собственной смерти. Ныряя в усы своего мёртвого друга, я ловлю там вошь света – понимание, что смерть – это сейчас, а не когда-то. Что можно делать с этой мыслью? Оцепенеть, и уделаться. А можно жить. Не завтра. Не потом. А сейчас и немедленно. Так, как бы ты жил, если бы знал, что смерть уже едет на Убере, и приезжает через 5 минут. Из которых две ты будешь без сознания. Т.е., осталось три. Как их прожить вот эти три минуты? Считаю так, чтобы не жалко было умирать. Ведь будет жалко.
Осознание всегда праздношатающейся рядом смерти, обостряет все чувства, подсвечивает все события, и вносит ясность: Там ли я, где хочу? С тем ли я, с кем хочу? То ли я, что хочу? Важно жить. Без купюр. “Ничего не откладывая. Ничего не планируя”, – говорил мой друг. В сегодняшнем. Жить! Ведь осталась минута...