В истории с файлами Эпштейна меня триггерит не столько тот факт, что богатые мужики засовывают свои пятки в юные и прочие бюсты, а то, что нам полагается разыгрывать изумление по поводу такого безобразия.
Нет-нет, конечно, это ох и ах. Но в этом "ох и ах" есть что-то лживое, какое-то притворство: будто мы думали, что мужи при власти являются кем-то иным, чем сборищем педофилов и людоедов. То есть, мы либо глупы, либо искренне ослеплены авторитетом власти, либо... делаем вид.
И вот я думаю: зачем его делать? Что нам может быть нужно от такого перформанса?
Допускаю, что смыслом этой репрезентации с элементами морального негодования является обособление от Эпштейна как индекса — символической фигуры, указывающей на мглу в недрах каждого человека. Просто не каждый человек может её реализовывать в компании Клинтона.
Изумляясь, я заявляю свою "приличность" и принадлежность к моральному большинству. Перемигиваясь в ритуале коллективного возмущения, мы стабилизируем идеал нормы. Как, впрочем, и норму под идеалом — действующий порядок жизни, покрытой глазурью нашей моральности.
Самое гнусное во всех этих "да как же так?!", "не может быть!", "кошмар!" — это обнажение нашей собственной практики не замечания реальности, в которой живут не только посетители вечеринок Эпштейна, а женщины вообще — вынужденные лавировать в повседневности, кишащей эпштейнами разного калибра.
Здесь моя экспертиза упирается в гендерный чертог. Но что-то мне подсказывает, что быть женщиной и изумляться файлам Эпштейна невозможно.