Никита Матвеев родившись в семье художника, который пишет иконы и ваяет скульптуры гомункулов. За свою жизнь он успел побывать ментом, редактором глянцевого журнала MAX и сотрудником газеты «Коммерсант». Орденоносный милиционер и интеллектуал рассказывает Анатолию Ульянову об искусстве, серийных убийцах и благе смертной казни.
***
– Приходилось ли тебе грохать людей?
Нет. Менту гораздо сложнее грохать людей, нежели гражданскому человеку. Гражданский действует в меру своих прав, а сотрудник правоохранительных органов – в меру своих полномочий и обязанностей. Гражданский редко знает закон, посему ему бывает проще нажать на курок, нежели менту, который знает, что это действие может за собой повлечь.
– Тёте Моте легче грохнуть преступника, чем милиционеру Стёпе?! Как это?
Есть понятие «необходимость самообороны». Когда возникает угроза твоему здоровью или здоровью окружающих, то гражданин может действовать соответствующим образом. Он имеет право защищаться. Порой, он может убить и объяснится, мол, «не знаю как так вышло, на меня напали с ножом». Мент же априори знает, что может убить из пистолета, и поэтому должен использовать его лишь в крайнем случае.
– Но это ведь абстрактная формулировка «когда есть угроза здоровью». К примеру, многие украинские художники пишут столь унылое гавно, что начинаешь задумываться: «Может эта картина угрожает моему здоровью?». Так что же, грохать художников ради самообороны?
Когда ментов учат быть ментами, им рассказывают одну реальную историю: участковый шёл по деревне и увидел окровавленную женщину, которая бежала по улице и жутко вопила. За ней бежал мужчина с топором. Участковый в таких случаях поступает следующим образом. Он достаёт пистолет и кричит: «Стой! Стрелять буду!». Затем стреляет в воздух. И только после этого может стрелять в человека. Когда я служил, у нас ещё действовала система «живот-голова», когда, слава богу, можно стрелять на поражение. Так вот – участковый понимает, что женщине угрожает смертельная опасность. Естественно, он застрелил чувака с топором. Только потом выяснились дополнительные обстоятельства: эта парочка решила заколоть свинью. Где-то в середине процесса, когда и мужик и тётка были по уши в крови, свинья вырвалась и принялась убегать. Они начали её догонять, но свинья была быстрой, и участковый увидел происходящее без неё в кадре. Его, разумеется, оправдали, ведь он не видел свиньи.
– Слушай, но ведь пока прокричишь «Стой! Стрелять буду!»...
Нет, ну понятно, что если на тебя направили ствол, то ты можешь отпрыгнуть в сторону и сразу стрелять. В таких случаях, не обязательно кричать «Стой! Стрелять буду!». Это было бы глупо. А закон не глуп. Он человечен.
– Скажи, а менты обижаются, когда их называют ментами?
Менты уж точно не называют себя сыщиками. Они называют себя ментами. Другое дело, что им не нравится, когда ментами их называют гражданские.
– О, так менты чем-то похожи на чёрных рэперов, которые называют друг друга «нигерами», но не позволяют этого делать белым.
Ну да, где-то так.
– Влияет ли форма на твое самоощущение?
Конечно. Форма требовательна. Ты должен её оправдать. Не форма работает на тебя, но ты работаешь на форму.
– Влияет ли форма на поведение твоих друзей и близких?
Их отношение не меняется, а моё немножко меняется. Я чувствую себя несколько отстраненно. Когда ты в форме, ты не можешь позволить себе беспечность или вызывающее поведение. Ты должен вести себя достойно и красиво. Поэтому друзья в штатском расслаблены, а ты напряжен.
– Друзья не редко выпивают вместе, курят марихуану, отдыхают. Если ты мент, в чью пользу решается конфликт дружбы и профессионального долга?
У ментов очень напряженная работа. Каждый по-своему сбрасывает напряжение. Кто-то пьет, кто-то курит. Это нормально. Это отдых. Все молятся не тем богам. Что касается выпивки и лёгких наркотиков, то, если это не нарушает права других людей, я, как человек, не считаю это нарушением закона. Понятно, что если это ведет к беспорядкам и кровопролитию, то нужно реагировать соответствующее – мент ты или гражданский, не важно.
– Бывало, что ты встречался с приятелями, вы садились бухать, и тут один из них начинал по пьяни крушить столы, а ты его арестовывал?
Нет, такой ситуации в моей жизни не было. Если такое произойдет, то я смогу обойтись без наручников и ограничусь хорошим плотным хуком. Своих лучше вырубать, а не арестовывать.
– Как повлияла на тебя служба?
Я убежден, что казарма – это кузница талантов. Когда ты служишь, у тебя все спланировано очень чётко, и тобой руководит человек в больших погонах. Из-за того, что день расписан по минутам от подъема до отбоя, твоя голова не включается в принципе. От мозгов ничего не требуются, только простые реакции. Ты даже слова по уставу составляешь. Ты думаешь и говоришь на автомате. Мозг, переживший такое, требует активности. Если ты городской человек с хорошей родословной, то начинаешь работать в сторону творчества. Однажды вечером мы с моим коллегой из органов вдруг заговорили шекспировским слогом, начали создавать настоящую поэзию. Почему это произошло? Потому, что всё время службы наше сознание было свободно от лишних мыслей. Нас постоянно чем-то занимали, посему у нас всегда было хорошее настроение. А тут вдруг возникло мгновение свободы, и мы начали творить. Досуг рождает искусство.
– Почему ты ушел из ментуры в газету «Коммерсант»?
Когда ты работаешь опером в уголовном розыске, то первым попадаешь на места преступлений, первым получаешь всю информацию. Ты должен допрашивать людей, ломать их барьеры. Это весьма романтичная работа, но неблагодарная. Ты можешь ловить человека сколько угодно, но не влияешь на всё расследование. Ты просто сдаёшь свою информацию начальству, а потом дело вдруг почему-то закрывается, или расследование заходит в тупик, или продолжается неправильно, бумаги пропадают. Ты не можешь повлиять на банальную халатность или коррупцию. Таким образом, я понял, что уход в журналистику – это логичное продолжение моей борьбы с преступностью. Попав в «Коммерсант», я развязал свои руки. По сути, я занимался тем же – расследовал преступления, собирал информацию, не допрашивал, но опрашивал людей. Опер ограничен своими обязанностями и полномочиями, а журналист может открыто сказать: «Дело сфальсифицировано!». Если я лейтенант, то я не могу надавить на капитана, но если я журналист – мне пофиг. И на генерала, и на судью, и на президента страны пойти могу, если тот нарушит закон. Журналист, в отличие от мента, может позволить себе сказать правду.
– За что тебе дали орден?
Мне его дали уже после службы «за помощь правоохранительным органам в доведении уголовных дел до суда». Вот один из примеров: начальник налоговой одной из областей незаконно приватизировал себе квартиру. Ребята в милиции потратили три года на сбор информации для доказательной базы. Информацию отдали в прокуратуру, после чего начальнику налоговой был вынесен обвинительный приговор. И вот я сижу в «Коммерсанте», мне звонят друзья и говорят: «Никита, дело передано в суд, но из СБУ нам сообщили, что этот начальник налоговой каждое утро обедает с судьей, который будет вести суд. С таким раскладом мы ничего не докажем». Я написал заметку по имеющемуся фактажу – ничего не трактовал, не додумывал, просто выложил ситуацию как есть. После этого дело нельзя уже было завалить в суде. Что забавно, после выхода этой статьи начальники налоговых инспекций в девяти областях Украины внезапно сдали свои квартиры – просто взяли и подарили их жилому фонду. Весело, да?
– В «Коммерсанте» ты писал не только о криминале, но и о культуре. Расскажи об этом тематическом соседстве.
В «Коммерсанте» я возглавлял отделы «Общество» и «Культура». Общество – это жесть, плохие новости. Культура – новости, так сказать, хорошие. Оба отдела нужно было сдавать параллельно. Мне приходилось разбирать огромный поток информации. Выглядело это следующим образом: вот я сдаю заметку о том, что разбился автобус и погибло 30 человек, включая детей. Сразу после этого я редактирую заметку об успешном выступлении какого-то дирижера в филармонии. Следом - статью о том, что дети болеют гриппом и много курят. К слову, времени на перекур нет, а курить мне жутко хочется. Ладно курящие дети, так ещё и «Оскар» вручили не тому, кому хотелось. В конце концов, отсылаешь текст: «Обнаружена очередная жертва серийного убийцы. Он перерезал ей горло», после чего дорабатываешь материал о голосовых связках великой оперной певицы и, подобно зомби, едешь домой спать. Вот такая сумасшедшая была работка.
– А у ментов есть чувство юмора?
О, да! Оно рождается оптимизмом, который, как ни странно, возникает в результате здорового цинизма. Помню, из-за этого чувства юмора я однажды поссорился с работниками скорой помощи. Одного мужчину сбила машина. Его развезло по всей дороге – одной сплошной кровавой лентой. Приехали медики, я им кричу: «Быстрее! Быстрее! Мы его теряем!». Был жуткий скандал.
– Можешь распознать потенциальных преступников среди обычных прохожих?
Да, и потенциальных жертв, кстати, тоже могу распознать заранее. Некоторых преступников легко увидеть. К примеру, я всегда могу показать карманника в общественном транспорте. Вот ты видишь имбицила, его позу, выражение лица, движения. Все сразу становится ясно. Или видишь девушку, которая и в душе и с виду – шлюха. Обидно, что из-за таких вот самок иногда приходится сажать в тюрьму совершенно вменяемых молодых людей. Но се ля ви – закон суров.
– Ты приветствуешь смертную казнь?
Конечно. Любой мент за смертную казнь. Когда сталкиваешься, к примеру, с серийным убийцей, – у меня такой опыт был, – и видишь последствия его деяний, то понимаешь, что западло не грохнуть гада.