1
Живу двуглаво. Два сердца терзают меня, два вздорят начала. Посреди Нью-Йорка пылает сфера революционных надежд: брызжут щепки, под зонтами – кристаллы экранов, в лужах – свёртки с мечтателями.
Одно сердце желает проникнуться стачкой – влюбиться в мечту о кострище. Другое видит аргумент против толпы. Ни одно из сердец не убеждает, и никуда мне не деться от грусти. “В грусти отзывается вечность, закованная в конечное. ...Никогда человек не делается так способен к принятию истины, как в грустном, страдательном расположении духа”, – напоминает Бакунин.
Существует множество способов найти утешение в иллюзиях и оговорках. Но раз уж довелось нам жить песчинками на фоне вечной тьмы, то почему бы не глядеть в неё с достоинством широко распахнутых глаз?
Сочувствуя протестующим, я неоднократно посещал их лагерь в Zuccotti Park, чтобы очароваться, ослепнуть, впасть в транс общей страсти. И, всё же, по-прежнему видел и мыслил, обнаруживая себя в стороне от “стада”.
Балканы оставили след. “Je suis comme une былинка в поле”. Прожив два года в вакууме Софии, укушенный вампиром, и усугубившийся в отчуждении от всякого коллектива, я обречён на роман с одиночеством ночи, и принадлежу роду лунных безумцев, да так, что хочется мне превратиться в лес – стать опушкой.
2
Ложиться с петухами значит жить в ином мире. Позади – мгла, впереди – мгла, настоящее – сон. Бывает, открываются врата, и слизень моего распадающегося сознания отхаркивает остаточных демонов бывшей культуры: вдруг, разражается блатняк, и мчится на рэйве забытый кортеж: “Это шум друзей весёлых, это танцы возле ёлок…”. Осколки прошлого звучат и уходят, освобождая место новому дню.
Переживая метаморфоз, я славлю оборотней. Эмиграция – это божественная комедия, творящаяся на девяти кругах реальности. Многие умирают чаще, чем рождаются. Повседневность странника – череда смертей и воскрешений.
Мой язык уже вступал в синтез с украинским и болгарским. Теперь его плавит английский. Как же убоги филологи, утверждающие утопию неизвестного мне “чистого языка”, и как же сладко “пачкать” этого мертвеца инородными “грязями”.
Язык – покорная вдова. И жив лишь в замутнении субъектом. Если и разлагается во рту вдали от колыбели, то я надеюсь поскорей достичь момента, когда мои слова утратят связи со смыслами, и я стану птицей: буду не говорить, а петь; писать, не значить, но звучать, как дождь или улитка.