Часто ли нам доводится плясать на похоронах и возвращаться с кладбища, преисполненными жизнью? С детства запомнил: похороны – это водка и слёзы; все превращаются в рыб и остервенело бьются о крышку гроба – страдают, чтобы полегчало. Славянский мазохизм охватывает все сферы общественной жизни, и предполагает катарсис через боль. Наша скорбь сопровождается распадом. Мы бросаемся на дно, чтобы измучаться там и таким образом выстрадать потерю. Однако же страдание для нас – не просто способ получить эмоциональную разрядку, но и моральное обязательство – дань уважения к мертвецу. Через муки и кровь мы выпрашиваем у него прощение за то, что продолжаем жить. Меж тем покойнику всё равно. И, тем не менее, мы демонстрируем ему своё сожаление, как если нам известно, что кадавры – внимательные зрители.
Возможно, впрочем, это шоу – для живых. Мы все нуждаемся в эмпатии, и единственный способ получить её в чертогах русского мира – это пасть и дрожать. “Я люблю тебя до тех пор, пока тебе хуёво, как и мне”. Страдание – это и есть наши духовные скрепы. Из него сотканы все наши города-котлы.
Я думаю об этом, наблюдая за церемониалом новоорлеанских похорон: чёрные люди танцуют у катафалка так, как если наглотались солнца – оркестр из родственников и музыкантов идёт по улицам, засасывая прохожих и дома. Незнакомцы сливаются с семьей в пульсе общего сердца; вдова поливает катафалк пивом и тут же выдувает облако марихуаны прямо в гроб – чтобы кадавр не скучал; всем этим управляет мортальный маршал с мохнатым зонтом. На лицах сверкают слёзы, но тут же – улыбки. Жизнь и смерть здесь – родные сёстры.
Это – не вечеринка отрицания могил. Напротив, все здесь сознают, что случилось, и именно поэтому пытаются себя поднять. Чёрные люди, культуру которых белуга зовёт недоразвитой, создали одну из самых здоровых технологий работы со скорбью. Вместо того, чтобы эскалировать её, они её выплясывают. И в этом потрясающем замесе из горя и радости происходит настоящее торжество жизни.