Ливанские математики отправились в Гренобль, оставив мне на попечение свой дом. Расположенный в пригороде для богатых белых рептилий, он олицетворяет собой мелко-буржуазное счастье – безжизненное, как старость, и комфортное, как печенье к чаю. Здесь, на крыльце, в саду, мне предстоит встречать закаты до конца весны. Здесь, по ночам, я вижу сны про воздержание и салемский костёр. Вместе с жильем мне достался и ряд обязательств, которые подробно изложены на десяти страницах в инструкции к американской мечте: “котам позволительно спать между ног”, “Мая предпочитает пить воду с ладони”, “Джордж ужинает во втором туалете, и не любит оставаться один во время трапезы”, “коты должны возвращаться в дом к закату, чтобы их не съели койоты и пумы”, “садовник приходит по четвергам, домработница – по пятницам”, "женщина в красной шляпе имеет ключи от гончарной мастерской, и может приходить туда в любое время".
В мои обязанности входит также забота о гареме из 40 растений. Поливая их из лейки небесного цвета, я развлекаю себя поэзией их названий: овальная толстянка, ослиный хвост, дьявольский плющ; маранта, орхидея, роза; гардении в терракотовых горшках, звезда жасмина в бело-голубом вазоне; потом ещё лаванда, сирень и шалфей, пара гераний и бесчисленные суккуленты.
По понедельникам я смотрю на цитрусовый куст, и воображаю, будто на нём это икра каких-то дивных птиц. Во вторник размешиваю компост – белые слизни вгрызаются в металлическое сверло. В среду меня можно застать принимающим душ с орхидеей. В четверг я срываю бананы с пальм и бросаю их паукам, которые живут под апельсиновым деревом. По пятницам мои руки позолочены иглами кактусов. В субботу я охочусь на крысу. По воскресеньям чищу стеклянный кирпич. И хотя всё это звучит хлопотно, большую часть времени здесь только и остаётся, что сидеть на крыльце, смотреть на проезжающий мимо поезд и пить абсент.
Не удивительно, что на железнодорожном переезде имеется табличка с телефоном горячей линии для самоубийц. В этой вязкой дрёме, среди вечного лета и плывущих стариков с золотыми кататерами, так и хочется броситься под поезд. Но ты обездвижен покоем. Ты будешь сидеть на этом крыльце до тех пор, пока твоё тело не охватит плющ, а сам ты не просочишься сквозь дощатый пол в сырую почву. "Человек недвижимый, физически исковерканный, лишившийся ног – это и есть идеальный сталинский человек", – говорит Дракон. – "Иными словами, калека"
Южная Пасадена происходит в багажнике катафалка. Из мексиканцев здесь – лишь те, что приезжают чистить унитаз. Негров – вообще ни одного, как будто я в аду. Красивое – одна природа-мать. Всё остальное – сплошью белые амёбы. Старик засыпает над супом. Старуха выпила вина. Старик ест крекер. Старик смотрит в меню. Когда он умрёт, старуха заменит его на собачку: визгливую и бессмысленную, как здесь принято. Есть также мамочки под 30+. Тыняются в ожидании мужа с работы; ещё полные желаний, но уже слишком чопорные, чтобы последовать за ними. "У нас нет раздельного мусора – весь мусор для нас сортируют специальные люди". В мире сытого англо-сакса сама смерть утрачивает свой шарм. Чужое счастье представляется кошмаром. Неужели это и есть та жизнь, к которой приводит успех? Ради вот этого карабкаются друг через друга все эти люди в галстуках и пиджаках? Ласки кишечника, овсянка, смех детей. Гуси на чайнике, салфетки в кружевах и клизмы с молоком. Беседы об инвестициях, демонстрация шарфов, пастельная живопись. Всегда в рамках приличий. Никогда не слишком лично. Обнаруживаю на камине сборник викторианских афоризмов: "Разница между коровой и женщиной в том, что у последней имеются сентименты"...
Кошка приходит в шесть утра, чтобы мяукать, и лизать моё лицо. Её железный протез упирается в раскалённые недра моего сердца. Пробуждаясь из сна, я сознаю, что и сам, в общем-то, являюсь кошкой. Как и она, имею не одну, а сразу несколько жизней – скачу из мира в мир, и будто нет меня нигде – есть просто странствие и глаз, который всем этим любуется, однако сам по себе, словно тень, или ветер – и есть, и нет его; корабль без причала.