Тот факт, что эмигранты склонны сбиваться в национальные гетто является не столько следствием их неспособности адаптироваться к западному обществу, сколько, напротив, – их естественного вовлечения в капитализм. До появления интернета национальное гетто выполняло роль гавани, прибыв в которую эмигрант мог решить свои базовые бытовые вопросы: найти работу, снять квартиру. Более опытные и уже местные “свои” помогали ему аклиматизироваться, понять как завести кредитную карту, как пользоваться стиральной машиной, где дешевле купить лекарства и продукты. Сегодня, однако, больше не нужно селиться на Брайтон Бич, чтобы приземлиться в американское общество – ответы на любые вопросы можно просто нагуглить.
В отсутствие Сети эмиграция предполагала социальное самоубийство – человек лишался всех связей со своим обществом: терял друзей и всякий круг общения. Национальное гетто, в этом смысле, помогало ему справиться с одиночеством первых лет эмиграции. Сегодня уехать – не значит порвать со старым обществом. Семьи, разделённые океанами, сохраняют отношения через мессенджеры и социальные сети. Для многих это уже даже не является каким-то новым форматом общения – известно, что современная социальность и без эмиграции всё более дигитальна. Что в Мордоре, что за тридевять земель мы всё чаще общаемся с нашими мамами разве что по скайпу. Локальная география больше не определяет наш круг общения, который соткан из рассеянных по миру фрэндов.
Тем не менее, национальные гетто продолжают существовать и в этом новом, современном мире. Почему так?
Представление, что Иван, эмигрировавший в Нью-Йорк, должен сделаться Джеком, чтобы успешно адаптироваться к новому обществу, является не просто ошибочным, но глубоко фашистским по своей сути. Сам по себе капитализм ничего такого от Ивана не требует.
Капитализм видит потребителя и создаёт для него рынок. Национальное гетто – это не более чем очередной сервис капиталистического общества. Хочешь жить в Америке, но питаться бородинским хлебом? Добро пожаловать на Брайтон Бич. И это здорово. Капитализм позволяет человеку жить в той потребительской реальности, которая для него комфортна, но без издержек в виде дырявых улиц. В конце концов, большинство эмигрантов приезжают в новый мир не для того, чтобы изображать из себя англосаксов, но чтобы жить нормальной жизнью по-своему – жизнью, где нет войны и где тебя не станут лупить железным прутом за "плохую" сексуальную ориентацию. А уж будут эти эмигранты читать New York Times или Комсомольскую Правду – это их личное дело. Капитализму на это наплевать.
Требование американизироваться становится строгим лишь в рамках правых идеологий, которые, как и любые другие идеологии, могут окружать и интерпретировать капитализм. Однако реальность Вавилона такова, что он неоднороден. Нет больше ни титульных наций, ни какой-то единой для всех культуры – лишь свод общих законов, по которым работает конкретное общество.
Разнообразие является условием капитализма, его непосредственным следствием. Капитал – это ведь не только, собственно, деньги, но всякий ресурс – в том числе, культуры, идеи, личности. Чем больше цветов, тем больше рынков, предложений, возможностей. К американизации призывают либо раболепные провинциалы, либо вымирающие англосаксы, обеспокоенные утратой собственной гегемонии. Их империя уходит в прошлое, уступая место обществу сосуществования бесконечного множества культурных проектов. Отсюда – лебединая песня о плавильном котле.
Эксплуатация дешёвой рабочей силы в странах третьего мира, "миротворческие" операции на Ближнем Востоке или вырубка лесов Южной Америки – причины всего этого следует искать не в самом капитализме, но идеологии, которая успешно воспользовалась его возможностями для реализации своего проекта. Как и всё прочее в капитализме, эта идеология не является единственно возможной – с ней можно и нужно конкурировать. Капитализм как раз об этом.