Как только солнце начинает погибать, я – за дверь, и бреду. Кожа моя пузырится, шипит, – солнце, клянусь, не хочет умирать. И я не хочу. Поэтому и гуляю с фото-аппаратом – собираю в него, как в лукошко, ягоды жизни. Домой возвращаюсь с полной корзиной красоты; чувством, что, хоть и подтаял, но не позволил смерти отобрать у меня всё. Образ на фото – он ведь навсегда. Я умру, а мои незнакомцы так и продолжат смотреть со своих портретов. Пусть мечты, которые жили в них на момент съемки, никогда не исполнятся, но и не расшибутся об айсберги дней – так и останутся влажными возможностями. “В следующий раз придумай что-нибудь более вдохновляющее, – говорит мне Иисус с бульвара Сансет. – Например, что ты великий художник, делаешь гениальное искусство. А то про смерть как-то мрачно”. Улочка, на которую я свернул, преследуя птицу с длинным хвостом, показалась мне садом – дома, погрязшие в жаре, стены в цветах, мохнатые стволы; а вокруг – ни души. Покружив над моей головой, птица села на фонарь, и принялась таращиться на меня с любопытством. "Позирует", – подумал я, и ошибся. Заманив меня сюда, чертовка ждала представления, поскольку уже в следующий миг ко мне подкатил фургон, покрытый граффити уличной банды Crips. Из него выскочило двое парней с татуированными торсами: "Классный фотык, хомми!".
А я не врубаюсь, смотрю, как солнце заблестело на телах, позабыл обо всём, кричу: “Стойте, подождите, секундочку!”. И поднимаю камеру, а они: “Да ты чё, ебанулся?! Дай мы маски сначала наденем”. Через мгновение они уже сияют в респираторах. “Вас как в инстаграме протэгировать?”, спрашиваю. “Какой на хуй инстаграм? Нет у нас инстаграма. Это тупо жизнь, брат. Революция грядёт! Слышал про Трампа? Он ненавидит латино. А мы ненавидим ментов. У нас для них один ответ – коктейль Молотова!”. “В моих краях тоже полицию не жалуют, – говорю. – И про коктейли Молотова, кстати, знают”. “Ну, тогда заебись, брат! Заходи как-то в гости – дунем”.
Птица, меж тем, хохочет с фонаря, а я снова бреду на встречу солнцу. Одной ногой оно уже в гробу. Его закатывающийся огненный зрачок то и дело затмевают стаи чаек, кружащихся над озером в МакАртур парке. Земля от их помёта – скользкая, и я вспоминаю, что в детстве катался на санках: деревья тогда были голые, зима, и мир от этого казался опрокинутым – стволы, будто корни, уходили глубоко в почву серого неба. Друг мой обхватывал меня, и мы, визжа, пронзали снежный ветер.
“Я готова на всё и бесплатно", – говорит мне трансгендер с брошкой "love" в верхней губе. Мимо неё проносится нарядная толпа – к вечеру гастрономы тоже поменяли гендер: стали теперь уже церквями, и молятся до первого выстрела.
– Чего тебе надо? Какой ещё портрет? – в парне цвета смолы отражается золотой луч. – Вот, лучше давай поищем у меня в мешке тебе духи. Ну или, может, шкары? А, погоди, ты же фотограф – у меня есть старый Полароид, хочешь глянуть?”. Наш разговор пресекает амбал с рубиновым глазом. Открывая свою бездонную пасть, он бликует фиксами и пахнет, как пират – рыбой и ромом. “Ты случайно не мент, сахарок?”. Раньше я думал, что этот вопрос может задать только кретин – нет, ну серьёзно, даже если я мент – кто ж тебе скажет, дурья бошка? Однако это просто я – дикарь. В американском мире действует закон, и по закону мент не в праве сказать "нет". Вопрос, таким образом, по делу. Прежде, чем я успеваю на него ответить, руки рубинового глаза ощупывают моё сердце на предмет прослушки.
“Твой бледный хуй я трогать не буду, не ссы. Чисто! Эй, только ты это... не стой так близко к Королеве”. Рядом, на горе мусора и ширпотреба, восседает Чёрная Мамба. Так и сидит, не замечая меня, – в клубах дыма. “Браток, ты не туда попал, – говорит мне рубиновый глаз. – Хорош пиздеть. Скажи внатуре – на хуя ты тут?”. “Ради искусства", – говорю. “Ага, а я Президент США. Ты, сука, меня за глупого ниггера принял? Я из Бруклина, подавишься!”. “Из Бруклина? Блин, мужик, так я же тоже из Бруклина”. Рубиновый глаз наливается кровью. “Откуда именно из Бруклина, пиздун?! Хорошенько подумай, прежде чем ответить. Потому что, видит бог, – пора уже вызывать тебе карету скорой помощи” “Да не, я из Краун Хайтс, три года там прожил всего, но...”. “Что? Что ты сказал?! КРАУН ХАЙТС? Да ты чё! Внатуре? Реально? Краун факин Хайтс?”. “Ну да, а что? Ностранд авеню, третий поезд и...”. “А-ха, так я ж из Бэд-Стай, брат!”. “Ну вот, мы получается соседи”. “А-ну-ка иди сюда!”. И рубиновый глаз начинает меня обнимать, как мать обнимает вернувшегося с войны сына. От давления десятков его атмосфер мой левый глаз вылез наружу, выпал, откатился, и тут же был продан на блошином рынке. Бездомные торговцы окружили трансгендера, которого я сфоткал, и просят расписаться на своём барахле. “Звезда какая-то, наверное, не знаю, но ты распишешься мне тут, а я это на бакс дороже толкну. Не жадничай. Помоги ветерану. Вот маркер”.
От всего этого голова моя идёт кругом. Я отхожу на перекрёсток, к цепи полевых горелок с сосисками и пупусас, стекаю по стене магазина “Всё за 99 центов”, и обнаруживаю себя в компании пьяного Хозэ, который размахивает перед моим носом бутылкой водки и клянётся богом, что засудит меня на три куска за сделанный без спросу портрет. Ещё через пару минут Хозэ рад знакомству.
“Мы все похожи, – говорит Хозэ, – мексиканцы, сальвадорцы, гватемальцы. Но на самом деле мы разные. И пиздим ниггеров. Не скрою – иногда ниггеры пиздят нас. Про белых я вообще молчу – прости, браток, но вас пиздят и те, и другие. Хотя самые лютые мы – друг для друга. Латино. Между собой валимся, врубаешь? Сам я – из Сальвадора. Это самая маленькая, и самая жестокая страна Центральной Америки. Там бы мы с тобой так не разговаривали, ехали бы уже в кузове с перевязанными ртами. Но вообще мы хорошие. Раз в год собираемся вместе и едим пальмовые цветы – белые лепестки слоновой Юкки. Flor de Izote по-нашему. Мексы – дебилы, – считают этот цветок ядовитым, кладут его на своих мертвецов во время похорон. Хуйня это. Приходи лучше в гости – будем вместе цветы есть”.