1
Очередь движется к кассе. Ингредиент за ингредиентом, работники столового конвейера насыпают в тарелки еду. Собрав ужин, я готовлюсь за него заплатить, но тут узнаю, что из-за эпидемии кишечной палочки весь калифорнийский латук отправлен в Освенцим. Чёрт с ним с латуком, но в меню отсутствует и гуакамоле. Мексиканская кухня без гуакамоле – всё равно, что любовник без сердца – хлеб да мясо. Отменив заказ, направляюсь к выходу, как, вдруг, мне в спину вонзается крик одного из клиентов: “Внатуре!?”. Оглянувшись, вижу ошарашенного студента из Бангладеш. “В чём дело?” – спрашиваю. “Вообще-то, люди не выбрасывают еду только потому, что в ней нет гуакамоле”.
Для американского уха, это – дикость. В капиталистическом обществе, клиент всегда прав, и может в любой момент отказаться от товаров и услуг, которые его не устраивают. Именно поэтому баристы Старбакса обещают переделывать твой кофе до тех пор, пока ты не останешься доволен. Чем, к слову, часто пользуются разного рода садисты. Американцу в голову не придёт увидеть здесь проблему и уж тем более сделать по этому поводу замечание. Но я – не американец, и вместо того, чтобы пожелать этому, видимо недавно сошедшему с корабля студенту, обзавестись жизнью (“get a life”) и не лезть не в своё дело (“mind your business”), чувствую стыд.
2
Студент возник, как фантом. Его культура была чужой, и одновременно знакомой. Точно так же среагировали бы мои соотечественники. Ведь “свиней в доме нет”. Страна, пережившая Голодомор, еду не выбрасывает. Мне тут же вспомнилось лицо бабушки, рассказывающей о голодных временах, и с тех пор непрестанно пытавшейся всех накормить. Вспомнилось как в 2005-м году я шёл по ночному Парижу, и был шокирован мешками с выброшенным хлебом у пекарен…
Я не люблю моралистов, которые лезут со своими нравоучениями в храм моего грехопадения. Однако всё моё существо согласилось со студентом из Бангладеш по сути – “люди не выбрасывают еду только потому, что в ней нет гуакамоле”. В общем, тучи разверзлись, и из них на меня заторчал божий палец. Вместе с ним обнажился разлом между социализмом моих взглядов и капитализмом моих действий, но главное – тем, как проблема, очевидная для бедного студента из бедной страны, перестала быть очевидной для меня. Иными словами, я осознал себя разбалованным и капризным жителем Первого мира.
Подбежав к аппарату с напитками, я попытался забыться Кока-Колой, но вместо льда мне в стакан выпали два грустных африканских глаза. “Привет, я – Тимба! Накорми меня! Накорми меня! Накорми меня!”. Но чем?! “Едой, которую ты только что выбросил в мусорное ведро!”.
По дороге домой все прохожие смотрели на меня глазами опоссумов, отовсюду слышался шепот: “это он – тот белый парень, который любит выбрасывать еду на помойку”. Когда же у подъезда на меня залаял соседский кокер-спаниель Ромио, я понял, что во всей Вселенной у меня осталось только два возможных друга – Гитлер и Сталин. Да и те – мёртвые.
3
Я знаю, что нет ничего хуже, – и опаснее, – чем желание быть хорошим. Высокие нравственные устремления рано или поздно упираются в суку человеческого существа. Благодать заканчивается поножовщиной. Наиболее эффективным способом спасения мира, в этом смысле, является самоубийство. Всё это ясно. Не ясно, что делать – принять собственную говнистость и завести раба?
Нет, мне не близки люди, шепчущие слова любви в недра “матери Геи”. Я всё ещё не готов бросаться под бульдозеры лесопилки, освобождать из плена коров, и мычать “ОМ!” в конце занятия йогой. Однако меня беспокоит прозрачность зла, его автоматика, растворимость в череде повседневных событий. Сколько ещё во мне таких невидимых моментов, и что останется, если я всех их выловлю, как жабок из пруда? Правильно – ничего, босый хуй! И что? Опять-таки – жри-сри?
Чем экономическая реакционность отличается от любой прочей реакционности? Не является ли социальный эгоцентризм капиталистического общества – ещё одним пережитком? Таким же как церкви, и боги, и браки, и всё то прошлое, которому должно сгинуть в жерновах современности? Не стоит ли он на пути глобального сознания и объединённости?
Никто из нас не может стать “хорошим человеком”. Но это не значит, что мы не способны развиваться, требовать от себя большей сознательности и меньшей вредоносности в своих отношениях с миром. Не нужно заниматься моральным самобичеванием, чтобы перестать быть самодовольным паразитом, свесившим брюхо со спин мировых голодранцев. Достаточно осознать, что мир изменился – время аутичного индивидуалиста прошло. Сегодня, когда, с одной стороны, над нами нависла угроза консервативного ренессанса, а с другой – экологическая катастрофа глобального потепления, для любого мыслящего человека очевидна необходимость нового универсалистского проекта, объединяющего социально и экологически сознательных людей, которые не выбрасывают еду только потому, что в ней нет гуакамоле.