Будучи глухой на одно ухо, Альма выглядывает из зазеркалья. Одним ухом она в тишине, другим – со мной. “Прости, я забыла свой слуховой аппарат”. Ну и как нам общаться? “Стой слева, говори чётко, и мало”.
1
Я – слева. Как и миллионы пришлых, бегущих из ада в пожарище Первого мира. Этот мир расковырял наши гнёзда обещанием свободы, и теперь встречает нас патриотизмом запертых ворот. Полные надежд, мы просачиваемся в заборы, наводняя собой Империю Добра. Наше паломничество успокаивает совесть колониализма: “мы никого не похищаем – они сами приходят”. И обнаруживают, что положение прислуги в Первом мире куда более человечно, чем оставленные позади ужасы войны, нищеты и разрухи.
Я – слева. И пытаюсь говорить чётко. Но тщетно. Моя родина не видит в красном цвете ничего, кроме крови. Химера сталинского спрута сделала украинские уши глухими ко всему спектру левых звуков. Тем паче, что я издаю их на русском, который сегодня звучит, как немецкий когда-то – “язык оккупантов”.
Глухота Альмы меня обезоруживает. Я не могу ей ни сорвать, ни приукрасить свою правду, спрятав смыслы в метафорах, интонациях, слоге. Всего этого она попросту не услышит. Поэтому я открываю рот, и из него к ней выходят голые скелеты – мысли как есть, и без прикрас. Я давно не разговаривал ни с кем так прямо, и позабыл сколько смелости это требует, и сколько свободы даёт.
Я – слева. И левым меня сделал Первый мир. Здесь я впервые увидел изнанку голливудского обещания – общество, где мексиканец готовит, чёрный подаёт, а белый – ест. Из этого правила случаются исключения: счастливый негр, успешный мексиканец, довольная лесбиянка. Но все эти эпитеты возможны лишь до тех пор, пока их носители соучаствуют в правиле.
Ты можешь быть здесь кем угодно до тех пор, пока твоя самость имеет рыночное выражение. Какими бы ни были твои ценности, они должны оформляться в товар и участвовать в торге. Свободу от несвободы отличает не содержание общества, а размер капитала, который они производят. Вот почему Америка голосует сначала за чёрного либерала, а затем за белого фашиста. Ценности – это акции, которые постоянно меняются в цене. Сам продавец ни во что не верит, и даст тому, кто больше даст. Идеалы играют в этой истории роль упаковки.
Нет, я не возненавидел Америку. Напротив – именно здесь я научился любить: и жизнь, и ближнего, и самого себя. Именно здесь осознал ценность равенства, и то, насколько даже самые развитые общества далеки от его действительного воплощения. Моя Америка, что говорится, bitter sweet – сладкая, как поцелуи возлюбленной, и горькая, как гроб с ней.
Разочарование приносит облегчение. “Вершина мира” оказалась палубой первого класса, но название корабля осталось прежним – “Титаник”. Это значит, что нам, – таким разным и отовсюду, – пора бы проснуться от иллюзии “конца истории”, и осознать, что творчество нам только предстоит.
Я – слева. И где бы я ни был. У меня нет страны. Весь мир – мой дом, и каждый встречный – брат. Я не открываю Америку. Америка открывает меня. И не в её белом сердце, а на её разноцветных обочинах я познаю возможность эмпатии без оглядки на оттенок кожи, форму гениталий и географию происхождения. Политическим выражением этой эмпатии является солидарность.
2
Это у нас был только СССР, и потому для нас всё то, что левое – Совок. А 50 тысяч американцев, вступивших за последние два года в движение демократических социалистов, ориентируются не на Сталина и ГУЛАГ, а на свою историю – левый опыт 1960-х: политику, расширившую пространство свобод для чёрных, женщин, квиров… В этом смысле, считать, что левое ничего, кроме поездки на Колыму, предложить не может – попросту невежественно.
Левое – это не идеология, а пространство идей, экспериментов и полемик, направленных на реализацию общества, члены которого обладают равными политическими, экономическими и правовыми возможностями. Революция, флагманом которой до недавнего времени выступал либерализм, должна продолжаться. В противном случае отвоёванные ею свободы, будут отобраны теми, кто пытается вернуть “былое величие наших отцов”. И именно в этом, – в развитии гражданского общества, либерализации и демократии, – заключается сегодня левая повестка. Ну и как это донести до моих декоммунизирующихся соотечественников?
Как и Альма, я существую на границе между мирами, остро переживая события в каждом из них. Меня радует то, что из руин “свободного рынка” возникает не только ксенофобия и мракобесие, но и правозащитный авангард, участниками которого впервые за долгое время становятся не ностальгирующие по молодости старики, а сама молодость – школьники смешанных рас и жидких гендеров. В то же время, мне горько не обнаруживать в этом движении украинское общество. Травмированное сталинизмом и его путинским сиквелом, оно уплывает в противоположную сторону – ведомый олигархами консерватизм; подмену политического национализма этническим трайбализмом; декоммунизацию вместо деколонизации; патриотическое воспитание вместо просвещения и т.д...
“Что правые, что левые – без разницы”, – говорят люди в белом пальто, не понимая, что этот шторм нельзя пересидеть на двух стульях. Поза мнимого нейтралитета оборачивается политическим бездействием и уступает дорогу организованной правой реакции. Сопротивление силам, которые громят, насилуют и убивают не может быть умеренным.
История ставит вопросы ребром: либо мы продолжаем борьбу за расширение прав, либо скатываемся в прошлое; либо ¡No pasarán!, либо “Hemos pasado”; либо Интернационал (“Сбивая прошлого оковы, Рабы восстанут, а затем Мир будет изменён в основе”), либо Марсельеза (“Святая любовь Родины, Проведи, поддержи нашу руку мести”)…
Я – слева. И стараюсь говорить чётко. Моя полярная звезда светит неоновым светом. Я вижу как он отражается в блеске проклятых глаз, на окраине успеха, среди пиратов и русалок, голода и красоты – в человеке. Это и есть моя мечта – свободный человек.
– Что-что?
– Ты не услышала мечту?
– Нет, но я слышу: “человек”.