Одной из метаморфоз, которые происходят со мной под воздействием времени, является переход эмоциональности в чувственность. Если раньше я оценивал свои переживания по степени их силы, то сегодня к силе добавилась и глубина. Будто под всем имеется морское дно, и в чувствах можно не только сгорать, но и тонуть, погружаться в их бездны – к безглазым рыбам и пиратским сокровищам, объятым останками юнги.
Такие превращения отрадны. А с другой стороны – есть нечто горькое в том, что глубина требует вызревания, и недоступна нам сразу на выходе из материнской матки. Получается, что какую-то часть жизни ты скребешься о поверхность.
Мой пубертат был бы куда менее расточительным, если бы из молока матери в мой череп поступила депеша, сообщающая, что все без исключения события жизни являются подарком уже только потому, что мы смертны. Каждое событие – это письмо. Чем внимательнее ты его прочтёшь, тем лучше усвоишь, и тем питательнее будет твоя жизнь. Вместо того, чтобы припасть к её трубе, и пить до дна идущие из неё кубометры эфира, я шарахался, смотрел на лобок, ждал, когда прорастёт подмышка, и производил водохранилища семени – целые народы погибли на полях моих простыней и салфеток.
Подумав об этом, я, впрочем, шарахаюсь снова. Что если дальше чувства будут только углубляться, и всё, что происходит со мной сейчас однажды покажется мне такой же полумерой, какой мне кажется сегодня моя юность? Возможно, полное проникновение в ткань жизни доступно лишь старику, когда он, подобно богу, способен переживать оргазм от одного взгляда на озеро. Пульсы вселенной сбегаются к нему отовсюду, как голодные псы. Встречая смерть, он получает от неё прощальный подарок – полноту; момент соединения всех опытов и чувств; симфонию, дослушав которую тебе остаётся лишь стечь в оркестровую яму к валторнам. Над тобой плачут, под тобой чавкают, и ты превращаешься в яблоню.
Мысли эти навеяны Ритой. У неё красивая грудь, и она хвастается ею на первой же нашей встрече. Отчасти из гордости, но также от страха. “Мои руки стареют”, – говорит она, расстегивая блузу. – Это единственное, что я не могу исправить”. Что за вздор думать так в 32?
– Но все эти жилы…
– Жилы – это красиво.
– Они заметны.
– Вот именно!
Ей кажется, что это я её так утешаю. Но я и правда так думаю. Обтираясь об людей, время оставляет на них следы, которые складываются в индивидуальную выразительность – результат проделанного пути и чувств, пережитых в дороге. Из пизды выпадает не человек, а глина. Только потом она становится вазой. Кто-то, конечно, горшком. Некоторые и вовсе пепельницей. Так или иначе, чтобы кем-то стать, нужно повращаться на гончарном круге, дать времени себя облапать.
– Тогда почему ты не хочешь, чтобы я раздевалась?
– В том-то и дело – я хочу. Потому и прошу тебя повременить, дать мне возможность дольше похотеть.
– То есть, секса не будет?
– Мы им занимаемся прямо сейчас.
Чем старее она себе кажется, тем острее становится её сексуальность. И это для меня – ещё одно открытие. Тогда как культура сообщает мне, что в 12 лет ты уже MILF, и сексуальны только младенцы в подвязках, я попадаю в мир американской женщины за 30, и вижу, как оранжевое становится яростно красным.
Она цветёт, но уже знает, что цветение не вечно. Смерть подстёгивает её либидо, и девочка превращается в женщину. Она по-прежнему голодна, но уже слышит себя, и больше не мечется, не теряет времени на замешательство. Её силы и страсти – на пике, а опыта достаточно, чтобы отношения с ней были чем-то большим, чем приятным трением растерянных тел.
Соски Риты выходят из тени, как два спелых солнца. Кто и зачем пугает народные массы рубежами возрастов? Ведь ясно же – рубеж только один: ты либо умер, либо жив, и если жив, то из всего можно напиться, как кобыла. Всякое время года содержит пинки и поцелуи. Главное – впиться и сосать, не отвлекаться, пить, пока в соломинке не затарахтит пустой стакан.